0. МОЯ
ВОЙНА comuflage@webservis.ru < ВЕРНУТЬСЯ |
|||
ЮРИЙ ШАМНЭ "БАРДАК" -
Смотри! Вон туда смотри! - горячо лепечет
мне в ухо Леха и толкает в бок локтем. -
Глаза у меня лезут на лоб. Я прижимаю
плотнее к себе автомат и впиваюсь до
боли пальцами в железо, когда она
проходит мимо нас. Женщина! Распущенные
по плечам волосы, расстегнутый плащ, под
которым разорванное платье едва
прикрывает сползающий чулок… Но
внимание привлекает не это, а - сверток,
который она прижимает к обнаженной
груди окровавленными руками. Кажется,
у меня начинают заходить шарики за
ролики. -
Подождите… - кричу я и зачем-то
протягиваю руку. - Она скользит по мне
невидящим взглядом и шарахается в
сторону, ступая босыми ногами по
асфальту, усыпанному осколками стекла и
битого кирпича, израненному гусеницами
танков и испачканному тяжелыми сапогами. Женщина
что-то говорит, губы шевелятся, но слов
не слышно. А мой взгляд упорно держится
на свертке. "Господи, это же ребенок!"
- делаю я для себя открытие. К горлу
подкатывается комок. Хочется упасть на
четвереньки и вывернуть наружу все свое
нутро. У ребенка наполовину размозжена
голова. Кровь и мозги уже застыли,
подсушенные временем… Что
я вынесу из армии, из этой войны? Что даст
мне все это? Что? Бардак. Кругом - бардак.
Зло, хамство, ханжество, мат, тупость,
безделье. А еще эта война. Очередная
гражданская война, с мягких названием
"межнациональный конфликт". И мы
здесь в качестве "золотой середины".
Вокруг стреляют, жгут дома, грабят,
насилуют… А мы шарахаемся между
воюющими, то и дело принимая на себя
ненавидящие взгляды толпы, оскорбления,
нападения, пули… Кажется
уже никогда не выветрится из хэбэ запах
горелого и разлагающегося
человеческого мяса. Кажется навсегда
исказили психику детские головы,
расколотые о стены домов, трупы
изнасилованных толпой женщин, с
торчащими между ног бревнами и
бутылками, трупы мужчин с отрезанным
мужским достоинством. Кого и как потом
любить? И возможно ли это? Бардак!
Кругом - бардак. И первый наш солдатский
выезд на войну был бардачным. Мы
с Серегой тогда только вернулись от
девчонок из самохода. Болтались по
ночному городу, держались за руки,
клялись в любви и нежности и, конечно,
целовались. Нежно и истово. До мокроты в
солдатских трусах. А в перерывах снова
клялись в любви и готовности хоть завтра
бежать в ЗАГС. А
"завтра" для нас взорвалось
истошным воплем дежурного: -
Рота, подъем! В ружье! - Короткий,
послеобеденный сон прерывается
ошалелым пробуждением. Я вскакиваю со
всеми и, сквозь мат, чертыханье, грохот
падающих со второго яруса тел, с
закрытыми глазами натягиваю хэбэ, мотаю
портянки и бегу вооружаться. Противогаз
хлопает по брюху, лопата - по заднице,
каска болтается на полудремлющей голове.
Зачем все это? Приказ
швыряет нас в "горячую точку". В "транспортнике"
ужасно холодно. Мы травим анекдоты и
гогочем, чтобы согреться. Эх, бабу бы
сюда! Хоть посмотреть, подышать ее
теплом. Но в "транспортнике" нет
даже стюардесс. И вообще, кажется, бабы
нам недолго заказаны. Приземлившись,
мы то и дело строимся и расходимся. Вся
трава аэропорта уже вытоптана
солдатскими сапогами, привалиться негде. -
Пять минут - перекур, перессык! -
командует ротный, и мы с усердием, без
стеснения, выставив "шланги",
опорожняем мочевые пузыри на незнакомую
землю. С этого начинаются все боевые
действия. - Покурить так и не удается, тем
более, что сигареты - только у "стариков",
да счастливчиков. Мы опять куда-то бежим,
путаясь ногами в черенках саперной
лопаты. Какой-то солдатский хохмач
изобрел этот черенок в форме огромного
деревянного члена, и он, то и дело,
норовит проскочить тебе в задницу… Рассыпаемся
по улицам, повзводно. И вот мы уже лицом к
лицу с обезумевшей толпой. Безликая
человеческая масса готова растерзать
нас, растоптать вставших на ее пути.
Никто не знает, что делать? Взводный
выстраивает нас цепью напротив жаждущей
крови стены. Летят булыжники, бутылки с
горящей смесью. Что это? Революция?
Освобождение? Война? Нет, это опять -
бардак. Толпа
кричит на чужом языке, размахивает
незнакомыми флагами и транспарантами.
Крики людей сливаются в единый вой,
который отдает неприязнью в мозгу. Удары
от камней саднят болью в руках, держащих
щит. По нему расползаются трещины. Взвод
не может сдержать нападающих и они
сходятся с нами во всеобщей драке. С
воплем несется женщина. Груди смешно
прыгают вверх-вниз, вправо-влево. "Не
дурна собой, - успеваю отметить я
мысленно. - Зажать бы в ладонях эти груди,
чтоб не болтались"… Но она бьет меня
кухонных ножом в солнечное сплетение.
"Броник" отлично держит удар. Нож
гнется, а она продолжает лупить им с
остервенением и бессильной злобой. Чем я
перед ней провинился? Я отпихиваю ее в
сторону. Она дико визжит, и на визг ко мне
бросаются рослые мужики. -
Женщину бьешь, гад? - несутся крики и по
"бронику" стучат палки. - Вот теперь
и во мне просыпается настоящее зло. Я
отбрасываю раздолбанный щит и захожусь
в рукопашном танце смерти. Как учили. Под
прикладом трещат челюсти, магазин
дробит переносицы, ствол царапает глаза,
сапоги, отбивает мошонки. -
Сюда! На помощь! Скорей! - слышу я сквозь
бой и стремительно оборачиваюсь на крик.
- Толпа катает по асфальту окровавленный
камуфляж. Господи, да это же Мишка! Мишка
из Томска, Мишка-сибиряк! Он держится за
живот и орет всего одну букву: -
А - А - А - А - А! - С его лица, груди и живота,
под ударами брызжет кровь. Густая,
черная кровь отлетает ошметками. В
глазах - боль, боль, боль… Рядом еще кого-то
из наших сбивают с ног… -
Скоты!!! Зверье!!! Чурки!!! - ору я. Нет, это
уже не я кричу. Это делает тот, кто
проснулся во мне и сейчас рвется наружу.
Он не человек - сгусток древних диких
инстинктов, гнева и страха. Это он
передергивает затворную раму, нажимает
на спусковой крючок и посылает пули
поверх голов. Чтобы прекратить этот
бардак. - Толпа откатывается, а сзади,
гремя щитами, спешит группа поддержки.
Строй рассыпается, чтобы пропустить их… Нас
отводят в тыл. Раненых - в санчасть. Тыл -
это здание райкома оцепленное войсками
и бронетехникой. Это местные жирные "коты-руководители"
внутри здания, с испуганными глазами и
плохо скрываемой неприязнью на лице. Это
место, куда бегут от смерти и насилия
жертвы этого бардака. Женщины,
дети, мужчины. За что их убивают? За
другой язык? За другую веру? За другой
образ мышления? Многие
прибегают голыми. Особенно женщины. Они
в грязи, и в крови, и в сперме. Их насилуют
толпой. Даже старух. Две
девчонки совсем юные. Волосы растрепаны
и скомканы. На теле порезы и грязь. Руки
прижимают разрезанные, расползающиеся
груди. В глазах - тупой ужас, а ноги… Ноги
белые от спермы. "Господи, да сколько
же в них влили?" - думаю я, и уже не
удивляюсь цинизму собственных мыслей. Мы
- в тылу. Сидим перебинтованные,
измазанные йодом и курим, курим, курим,
передавая друг другу "бычки", в
ожидании очередного броска в пекло. -
Как у них еще встает в толпе? - удивляется
Леха, и мы молча обдумываем этот "философский"
вопрос. - Из санчасти возвращается Ринат
с перевязанной головой, принявшей на
себя недавно обрезок трубы. -
Там сейчас беременную женщину принесли,
- информирует он сидящих на земле. - Эти
подонки катались по ее животу на
велосипеде, пока ребенка не выдавили. -
Но мы, уставшие, измученные, израненные и
избитые, успевшие повидать растерзанные
и сожженные трупы, с тупым непониманием
встречаем это известие. Беженцы
прибывают. Вокруг стоит невыносимый гул
от их воплей и криков. Из-за угла парень и
женщина ведут голого мужчину, тоже в
крови, как и все. И тут у меня глаза снова
вылезают из орбит, потому что у мужчины,
бредущего в раскорячку, между ног…
ничего нет. Как у женщины. Сидящие
солдаты приходят в движение. Дикое
любопытство подталкивает каждого
посмотреть на доселе невиданное зрелище
- живого мужчину с отрезанными половыми
органами. У
меня вдруг словно ток проходит по
мошонке и нервный тик передергивает все
тело. Сильное маниакальное возбуждение
вызывает оргазматическую дрожь. Член
упорно лезет вверх и, кажется, что
пуговицы на брюках вот-вот отлетят со
свистом. Я стыдливо кручу головой в
поисках укромного места, где бы можно
было слить это дикое, дурное возбуждение,
Засунув руку в карман, оттопыривая зад и
придерживая набрякшее хозяйство, я
бреду к сортиру. Сзади
ребята обсуждают увиденное. -
Говорят, если член отрезать, то сразу
умрешь. А этот сам идет! - - Как он теперь
ссать будет? - - А как женщины ссат? - *
* * То
был первый мой выезд на войну. Сейчас -
последний. Это точно. Дембель идет вовсю,
середина июля, а нас держат на очередной
войне и не отпускают домой. Бардак! Как
все опостылело! Когда же все это
закончится? Через полмесяца? Успеем
хлебнуть. …Разрушенный
вокзал. Ночь. Дождь. -
Ну, что, пойдет? - говорит Леха и мы шагаем
в глубину таких же разбитых улиц. -
Кружить по вокзалу - дело бесполезное.
Поезда сюда уже не ходят. Изредка
появляются люди. Мародеры? Впрочем, кто
их разберет? Мы уже не обращаем внимания.
У каждого - по десятку самых различных
пропусков. На все случаи жизни. И здесь -
бардак. Мы
спрыгиваем с насыпи и уходим в темноту.
Дня четыре как закончилась резня, но
выстрелы продолжают еще звучать с
интервалом минут в пять-десять. Мы не
обращаем внимания - привыкли. Иногда
вспыхивают отдельные дома в разных
районах города, озаряя округу ярким
светом. Резко ухают одинокие взрывы. Но
беженцев уже нет. Счастливы те, кто сумел
вырваться в самом начале. Остальных
какой-то высокопоставленный мудак
приказал возвращать назад, чтобы
создать иллюзию восстановления мирной
жизни. И люди прячутся, где только
возможно. Вооруженные банды-отряды
проводят разборки, а мы опять -
посередине. Наш ночной патруль из пяти
пар солдатских сапог гулко шлепает в
ночи по асфальту. Скучно. И нечем
развеять скуку. Добытые вино и анашу
оставляем на потом. На после смены.
Обкуриться и забыться, и упасть, да не
пропасть. Под дембель, под конец этой
бардачной службы. Сзади
раздается тонкий свист нам в спину. В
провале окна сожженного дома кто-то
машет рукой. Мы лениво двигаемся в
подъезд и поднимаемся на второй этаж.
Все двери открыты настежь, а за ними -
пустота разгромленных квартир. В
комнатах светло от зарева горящего
вдалеке дома. Навстречу нам с
подоконника спрыгивает какое-то
существо. Черт возьми! Да это же - баба!
Девчонка. Со светлыми волосами… Она
бросается на шею первому - Лехе, и целует
его, меня, Димку, Пашку, Валерку. Целует и
плачет. -
Мальчики, мальчики, солдатики… Возьмите
меня… Возьмите с собой. - Она голодна,
истерзана, одинока. Также, как и мы на
этой войне. Через несколько минут мы
стаскиваем из разных комнат рваные
матрацы, одеяла и устраиваем пир в
долгожданном женском обществе. Жратвы и
выпивки у нас валом, полные сумки от
противогазов. Успели нахватать из
разграбленных магазинов. Девчонка
ест с жадностью. А мы - хлещем вино,
любуемся, балдеем от женского
присутствия, и слушаем ее сбивчивый
рассказ, думая при этом каждый о своем. Зовут
- Оля. Значит - Оленька. Студентка. В
первый же день толпа ворвалась в
общежитие. Насиловали всех. У нее парень
- тоже в армии. Пряталась, находили,
насиловали. Бежала - вернули назад.
Уводят только стариков да детей.
Остальные - кто как… Господи!
Да она прямо красавица. А тут еще - вино.
Оленька уже как своя. Мало ли где наряд
выполняет боевую задачу. Лишь бы живыми
вернулись. Убитых солдат трудно
списывать… Комиссии… Разборки…
Взыскания… Захмелевший
молодой Димка мычит грустную песенку
про внутренние войска. -
А знаешь, сколько полегло солдат ВВ, -
Чтобы легко жилось тебе-е-е… Оленька
тоже опьянела от вина, обилия еды и
внезапного спасения. Она встает и
извивается под Димкино мурлыкание.
Потом резко распахивает свой халатик. На
фоне пожара, в проеме окна, с длинными
светлыми волосами, в распахнутом халате
на широко раскинутых руках, девушка
похожа на сказочную птицу. Кажется,
Феникс. А
под халатом - совсем голая. Наши взгляды
пожирают округлые шары ее грудей и этот
волшебный, манящий треугольник среди
расставленных ног… "Женщина! Женщина!
Женщина"!!! - несется цепная реакция по
истерзанным войной солдатским мозгам. А
я почему-то, вдруг, вспоминаю мужика из
Ферганы с отрезанными половыми органами.
Как похожа и дико возбуждающа эта
пустота между ног… -
Я буду любить вас всех, милые мои! -
зазывающе шепчет Оленька и ложится
навзничь на гору рваных одеял. - Мы
суетимся, нервно сбрасывая на кучу
автоматов свою одежду. Брюки цепляются
за торчащие члены, готовые неожиданно и
совсем неподходяще разрядиться семенем
вхолостую. Оленька тихо посмеивается
над нашей суетой и манит, манит, манит
своими распахнутыми ногами. Голые,
мы теперь мнемся в нерешительности -
кому начинать? И краем глаза оцениваем
торчащее хозяйство друг друга. Кажется,
у Димки - длиннее, у Леши меньше… -
Леша! - зовет Оленька, и нерешительность
спадает. Значит, он - первый, я - второй,
Валерка - третий. Потом - Пашка и Димка. По
старшинству. По законам солдатской
иерархии. - - Леха ложится на девушку и
его спешно прыгающая задница закрывает
от нас манящую Оленькину щель. Она
отдается нам, как освободителям и,
кажется, действительно при этом
испытывает наслаждение. По крайней мере
стонет и изгибается она по-настоящему. -
Леха дергается минуты две от силы, а
потом, с протяжным рывком прогибается в
спине, закинув голову. Кончил,
догадываемся мы. И в подтверждение, Леха
неуклюже отваливает в сторону. Я
опускаюсь на колени между разбросанных
ног девушки и с нескрываемым
любопытством упираюсь глазами в ее
вертикальную полосу среди курчавых
волос. Я думаю, что ей надо передохнуть,
но Оленька зовет меня: -
Женя, Женечка, иди ко мне. - Я аккуратно
ложусь на нежное юное тело и целую
подряд, куда попаду: в плечи, шею, груди,
ближе к животу, снова вверх. Нахожу ее
губы и впиваюсь в них. Оленька отвечает
искренне. Она приподнимает свой зад и
мой член, раздвигая нижние половые губки,
входит в манящее женское лоно. Высшее
наслаждение! Которое я испытываю первый
раз в жизни. Я
начинаю двигаться взад-вперед. Кажется,
приличнее было бы молчать в такой
ситуации, но я уже не могу сдержать себя
и шепчу: -
Оленька, Олечка, милая, любимая… - - Еще,
еще, миленький… - отвечает она. - Мне
кажется, что наши слова разносятся по
всему городу, разрывая тишину, наперекор
взрывам и выстрелам. Слова и это
чавканье внизу. Оленька
убыстряет темп, поднимая ноги. Я дважды
выскальзываю из нее и, вдруг, начинаю
понимать, что "купаюсь" в Лехином
семени. Но это не отталкивает, а лишь еще
сильнее возбуждает. Член деревенеет,
головка раздувается, лоно Оленьки
начинает резко сокращаться и мы, издавая
стоны, сливаемся в оргазме. У меня даже
дух перехватывает, и я замираю. Кто-то
тянет меня за ногу. Сознание смутно
начинает возвращаться: пора уступать
место Валерке. Жаль, но законы
товарищества сильнее. Валерка
тоже не долго корчился и его фигура
начинает неуклюже подниматься с девушки.
Пашка, кажется, перетерпел. Он суетится,
спешит, задевает членом Валеркино бедро
и… кончает на его задницу. Димка тоже не
выдерживает ожидания и изливается
вхолостую на стенку. Все весело хохочут.
Пора передохнуть. Мы
рассаживаемся голые на грязных, рваных
одеялах и продолжаем пир запивая еду
остатками вина. Голое солдатское
братство. И эта девушка - клад любви. В
этой ночи, в этой обстановке она для нас -
святая. Ангел любви на жестокой войне.
Фея ночи, выпорхнувшая из черного
небытия, чтобы одарить каждого лаской и
нежностью тела. Такая же как и мы
подставка жизни, добыча войны,
истерзанная душа и тело… Девушка
хочет пройти в туалет, но это не просто
сделать босиком в темной разграбленной
квартире с полом, усеянном битым стеклом,
щебенью, фарфором и хрусталем. Немного
поколебавшись, она отбрасывает
стеснение и садится тут же, рядом, в
уголок комнаты, раздвинув колени и
демонстрируя, как это делается по-женски.
Невиданное зрелище и звук вновь
приводят наше уставшее "хозяйство"
в боевую готовность. Я ловлю себя на
мысли, что будь это наедине, с
удовольствием бы подставил свое тело
под девичью влагу… Потом - впился бы в
лоно губами, языком. Кажется, моя психика
совсем поехала… Димка
и Пашка наконец-то совершают
неисполненное. Потом, по второму разу,
идет Леха. Я уступаю место Валерке и
завершаю ритуал, снова испытывая
наивысшее блаженство. Все. Я пустой. Я
отдал себя, опустошил до основания.
Оленька, видно, тоже очень устала. Мы
начинаем собираться., тем более, что над
городом тихо и грустно брезжит рассвет. -
Мы возьмем Олю с собой, - говорю я, как
нечто очевидное. - Спрячем на чердаке, а
потом я увезу ее. - Может быть она - как
раз то, что я должен вынести из армии, из
этой войны. Мое предназначение. Леха
пожимает плечами: делай, как хочешь. Его
дома ждет девчонка, а у меня - никого нет.
Оленька ласково прижимается ко мне и на
ее глазах видны слезы. -
Увези меня отсюда, - шепчет девушка. -
Увези. Я все буду делать для тебя… - Мы
укутываем ее в найденное тряпье,
накрываем плащ-палаткой и гурьбой
вываливаемся на улицу. Скорее в роту.
Прочь с этих улиц, прочь из этой войны, из
этой подлости, однако, война и есть одна
величайшая подлость, поджидающая на
каждом шагу. Уже через квартал из-за угла
выныривает армейский "УАЗик" и,
скрипя тормозами, резко останавливается
перед нами. Из машины резво выскакивает
краснорожий майор, из тех, что
высиживают геморрои в штабах и
управлениях, напичканы инструкциями, не
считают солдат за людей, и любят власть
употребить при каждой представившейся
им возможности. Он требует наши
документы на право патрулирования и,
заметив девушку, начинает придираться. С
заднего сидения лениво выглядывают еще
три офицера. Мы пытаемся объяснить ему,
что спасли эту девушку от бандитов и
ведем ее в свою комендатуру. -
Да она же пьяна! - кричит майор и
заходится визгливым матом. От него
самого сквозь луковую отрыжку разит
водкой… - - Поедете со мной, - говорит он
Оленьке. - Тут меня прорывает. Я ору на
майора, хотя, сквозь рабское солдатское
непокорство, это выглядит смешно и
неуклюже. Майор проворно хватает
девушку за руку и выдергивает ее из
нашего строя. Моя ладонь машинально
тянется к автомату. Леха дергает меня за
рукав, но в это время с голой девушки
сползает плащ-палатка и белые,
непокорные волосы рассыпаются по плечам.
Все замирают. Господи, до чего же она
красива! -
Успокойся, - нежно говорит она мне. - Со
мной ничего не случится. Ведь офицеры -
свои же. Я найду тебя… - Ее слова и
бархатный голос несколько успокаивает.
Майор тоже затихает и тактично
выдерживает паузу. Я сую в руку не
отправленное домой письмо: -
Там мой домашний адрес и номер части. Мы
здесь, недалеко, за вокзалом, в здании
ПТУ… - Оленька целует каждого и садится
на заднее сиденье машины. И тут
краснорожий отвязывается на нас,
матерится, грозит трибуналом. Очень
хочется двинуть ему в зубы, но мы, в
солидарности, делаем настолько свирепый
вид, что он затихает, быстро ныряет на
место старшего машины и уносится в
сторону гостиницы… Опять
бардак. Мы уныло бредем в расположение
части, отплевываясь, сквернословя. После
драки кулаками не машут. Впрочем, и драки-то
не было. Просто у нас, на правах сильного,
забрали наше мимолетное счастье. Вот и
воюй тут за них… *
* * Весь
следующий день я пытаюсь разыскать Олю,
крутясь возле гостиницы. Это
многоэтажное здание оккупировали "блины"
- офицеры из вышестоящих инстанций с
круглыми, лоснящимися, холеными рожами.
Не чета нашим, полковым, ночующим среди
вонючих солдатских портянок, делящих с
нами паек, ранения и увечья. Эти приехали
сюда контролировать, распоряжаться,
хватать звания и награды. Они-то и
наводят бардак. К
гостинице то и дело подъезжают
различные машины. Какие-то темные
гражданские личности таскают во внутрь
звенящие бутылками коробки. Рожи у них,
как у тех, с кем мы воюем. Впрочем, кто их
тут разберет? К вечеру гостиница
начинает гудеть пьяным гулом. В окна
летят бутылки и бьются о БТРы охраны.
Бардак. Хотя их тоже можно понять:
оторвали от теплых и любимых кресел и
бросили в неопределенность, в войну. И не
перед кем расшаркаться по паркету… …Оленьку
я так и не нашел. Расспросы ни к чему не
привели. Комендант гостиницы лишь
смеялся и посылал. А часовые пожимали
плечами: мало ли сюда баб привозят? …Мы
снова уходим в ночной патруль. Все.
Дальше вокзала и гостиницы - ни шагу.
Навоевались. Надоело. Молодежь плетется
сзади. -
Стой! Узкий луч фонарика оценивающе
скользит по цистерне. - - Ну-ка, молодой! -
подталкивает Леха Димку. Тот проворно
взбирается наверх и начинает
откручивать крышку. - - Вино! Женя, гадом
буду, вино! - он радостно спрыгивает с
цистерны и бежит в роту за ведром. - Вот
будет подарок ребятам! А то, некоторые,
молодые, хлебают клей, да одеколон. В
армии всему научишься. Димка
возвращается быстро. В руках у него -
резиновое ведро. Следом - еще два парня
из соседнего взвода с такими же ведрами.
Мы наполняем емкости и фляжки крепленым,
красным как кровь вином, несмотря на то,
что ведра отдают бензином. -
Тащимся! - радостно восклицает Валерка,
подмигивает, задирает глотку и с
бульканьем льет в нее приятную смесь. Мы
тоже не отстаем - пропади все пропадом.
Теплота разливается по телу. Плевать на
службу, плевать на эту войну. Пусть сами
меж собой разбираются: чья это
территория и кому, на каком языке здесь
говорить. Пошлем их по-русски. - Где-то
слышны крики и выстрелы, а мы идем назад,
в роту, и несем братве ведра, в которых
плещется наше хорошее настроение.
Многие уже спят и даже обилие вина не
отрывает их от ватных подушек. Дембеля и
прочая шустрота собираются в
прокуренной каптерке и кружками черпают
сладкую влагу из ведер. Радисты по рации
дают условный сигнал остальным патрулям
и те потихоньку закругляются в
подразделение. Весело
вламывается Ринат, игриво щурит свои
татарские глаза и вываливает на пол из
картонной коробки добычу: сигареты,
колбасу, консервы. Следом подкатываются
другие ребята со своим добром. У нас - пир.
Штык-ножи радостно буравят жестяные
банки. Все давно пьяны, но продолжают
пить. Пить, как в последний раз. Наш
гудеж до третьего этажа, где гуляют
офицеры. У них своя добыча, свои
праздники: у ротного сын родился. К нам
врывается старшина с одним из взводных -
утихомиривать. Мы наполняем кружки и
мирно протягиваем им. За все хорошее! За
укрепление воинской дисциплины! Со всех
сторон - визги, мычание, всхлипы. Кто-то
отрубается, кто-то уползает спать.
Порядок восстановлен. Лейтенант еле
стоит на ногах и я помогаю старшине
оттащить его к своим. Наверху мне тоже
протягивают кружку с водкой за сына
ротного. Расти, парень! Живи! Не воюй! Мне
Оленька тоже таких нарожает! Потом
я скатываюсь по ступенькам вниз и
попадаю в опустевшую каптерку. Меня,
оказывается, не было больше часа, и пока
я отмечал рождение нового воина, "живые"
отправляются в баню. Я,
шатаясь, выхожу на свежий воздух. Опять
дождь. И ветер. С трудом нахожу баню в
дальнем конце двора и вваливаюсь во
внутрь. В предбаннике - гора нижнего
женского белья с импортными этикетками.
Наверное, наши черти где-то "тиснули"
коробки, а потом свалили сюда за
ненадобностью. А может, у мародеров
отобрали? Женское
белье дурманит как дополнение к
выпитому. Вот бы Оленьку сюда, в это
великолепие! Я сбрасываю сапоги, штаны и
натягиваю на голое тело кружевные
трусики, бюстгальтер, чулки. Для потехи.
Чулки то и дело рвутся, а член -
вываливается из узких трусиков. Плевать!
Так даже смешнее. Я открываю дверь, делаю
шаг вперед и тупо смотрю на происходящее.
Глаза снова лезут на лоб. Кажется, теперь
у всех крыша поехала. Под пар и шум
горячей воды, на деревянных полках,
среди разбросанного мокрого женского
белья солдатская братва… трахается
друг с другом. Мое появление отмечается
радостными пьяными криками и нежными
зазывными стонами. Я
шизею, шарахаюсь назад и попадаю под
горячий душ. Капли звонко барабанят по
башке, вправляя мозги. Черт возьми, мой
друг Леха стоит раком в мокрой женской
комбинации, а какой-то молодой прочищает
ему задницу. Они что, с ума сошли? Впрочем,
накопившаяся психологическая нагрузка
рано или поздно должна была бы как-то
разрядиться: либо автоматной очередью,
либо выбросом семени… Под
душем лопается застежка бюстгальтера и
пустые, кружевные шмякаются вниз. Туда
же летят и ажурные трусики. Только ноги
никак не хотят освобождаться от мокрого
капрона. Я путаюсь в чулках и падаю на
пол. Ротный писарь - Игорек -
подскакивает ко мне и помогает
подняться. Мы садимся на деревянную
скамью и он протягивает мне охнарик
папиросы. После первой же затяжки легкие
рвутся на части и сильный кашель из
глубины буквально душит меня. Анаша!
Игорек сует запить кружку с вином. Я
жадно лакаю сладкое пойло, а затем, делаю
еще несколько затяжек. Видение
совокупляющихся в разных позах мужских
тел начинает расплываться в алкогольно-наркотическом
угаре. Улетаю. Вернее, мой мозг улетает
куда-то вдаль и действует как бы вне тела. Игорек
опускается на колени и помогает мне
освободиться от остатков капрона. А
потом хватает ртом мой болтающийся член
и глубоко втягивает его в себя. По
законам приличия мне положено
отстраниться или оттолкнуть его. Но мой
мозг - далеко, а тело начинает
содрогаться от накатывающего
наслаждения. Между тем, усилия Игорька
оказываются напрасными. Он бросает
бесполезное занятие и отваливает в
толпу. Кажется, я всю свою потенцию
оставил в Оленьке. Эх, ее бы сюда! Я
откидываюсь назад и ложусь на спину.
Голова уходит куда-то вниз и все
закручивается в пьяной круговерти. Кто-то,
приняв мою позу за приглашение, задирает
мои ноги и впихивает свой хорошо
смазанный кремом член в девственную
расслабленную задницу. Я вздрагиваю, но
не могу сопротивляться. А-а, будь, что
будет. Вот и до меня добрались, черти.
Оттрахали… Кажется,
должно быть приятно, но кайфа я не
испытываю. Чужой член противно изнутри
давит на переполненный мочевой пузырь. И
мне лишь интересно, чем и как все это
кончится? А чем кончится? Тут и дураку
понятно. Хозяйство напарника
раздувается и толчками вливает в меня
снизу еще одну теплую жидкость,
несколько раз дергается и позорно
убегает наружу. Мне
хочется подняться, но вино с анашой
крепко держат меня на скамейке. Кто-то
опять пристраивается и закупоривает
освободившуюся вакансию. Я смутно
начинаю различать очертания лица. Леха!
Вот это друг! Мозг
возвращается и я, освободившись от Лехи,
сажусь на скамейку. Сквозь остатки
сознания пытается пробиться чувство
стыда и раскаяния, но и оно
захлестывается новой порцией
подсунутого наркотика с вином. Нас
тут человек пятнадцать. Всех призывов.
Бардак. Что бы сказала Оленька? Я опять с
тоской думаю об этой девушке, и мне вдруг
хочется быть похожим на нее, на всех
женщин: расслабиться, размягчиться,
одарить напоследок каждого нежностью и
любовью. Но
сначала надо поссать. Я отхожу в уголок и
Зачем-то приседаю на корточки, как
женщина. Мне самому интересно и смешно… В
углу одиноко сидит какой-то молодой
солдат. Я подсаживаюсь рядом и угощаю
его вином. -
Оттрахали? - спрашиваю парня. - Молодой
кивает, стыдливо опускает глаза, и
теребит рукой большой набрякший член. -
А ты кого-нибудь попробовал? - Теперь он
поводит головой из стороны в сторону, а я,
как Игорек, прижимаюсь ртом к его "аппарату".
Когда член парня достигает наивысшего
напряжения, я становлюсь перед ним на
карачки и приглашаю в свой зад. Он входит
в меня и… О боже! Следом за ним плавно
приходит кайф. Что-то он там задевает и
меня начинает легко трясти. Мой долго
молчавший и болтавшийся член наконец-то
поднимается и напрягается донельзя.
Кажется он вот-вот со свистом отлетит в
неведомые дали. Я обхватываю его рукой,
дергаю кожу несколько раз и мы, вместе с
"молодым" сливаемся в едином
оргазме. Так я сливался с Оленькой.
Теперь я - как Оленька, ангел ночи,
дарящий ласку. Я чувствую себя невестой,
только что испытавшей счастье брачной
ночи. Задница приятно зудит, а по телу
растекается нежная слабость и сладость
кайфа. Неужели женщины испытывают то же
самое? Тогда им можно позавидовать.
Почему я не женщина? И зачем мне этот
одиноко болтающийся отросток? Вырвать
бы его с мясом. А потом? А потом можно
будет принимать в себя сколько угодно
мужских членов. Ласкать, любить их…
Только без войны. Совокупления,
как и мои "философские" рассуждения
сменяются выпивками и перекурами. Затем
снова повторяются. Вновь парни трахают
меня и я, тоже, трахаю кого-то. Это какое-то
неистовое сумасшествие. Пир во время
чумы. Кажется, Пашка остался
единственным, кто в состоянии еще раз
кончить. И он делает это мне в рот. Все.
Хватит. Сумасшествие закончилось.
Многие, обнявшись, уставшие, заснули тут
же, в теплой бане. Я делаю еще один глоток
вина. Внутренности мои подкатываются к
горлу и я, зажав рот руками, вываливаюсь
голый в дождливую ночь… *
* * Через
неделю нас все-таки отпускают домой. Ура!
Дембель! Конец всему! Про то, банное
сумасбродство, никто не вспоминает. Чего
не бывает на войне? Игорька
убьют через два дня. Пашку позже
отправят к родителям в "деревянном
бушлате"… Перед
отъездом ребята рассказывали, что около
гостиницы нашли красивую, мертвую, голую
девушку. Она упиралась в асфальт
коленями и головой, вывернув шею и
раскидав по густой крови пышные белые
волосы. Говорили - выпала из окна. А может
выбросили? Эх, Оленька, Оленька… Бардак!
Вся жизнь - бардак! Весь мир - бардак! Если,
конечно, в нем нет мира. Юрий
Шамнэ,
|
|
1999 ©
Юрий Шамнэ.
Рассказ
впервые опубликован на сайте http://www.gay.ru/manevr "Маневры
Виталия Лазаренко".
Все права защищены.
Перепечатка и публикация разрешается только с согласия Автора.
ГОСТЕВАЯ КНИГА И ФОРУМ САЙТА "COMUFLAGE @ КОМУФЛЯЖ"