0. МОЯ
ВОЙНА comuflage@webservis.ru < ВЕРНУТЬСЯ |
 |
||
|
АНДРЕЙ ОРЛОВ "ЗАПИСКИ
ЕФРЕЙТОРА Огромная благодарность моему другу Сергею П. 8
ноября. Почему
я стал писать эти записки? Наверное,
просто от одиночества. Не с кем
поговорить – вот и стал писать. Нужно ли
это для чего-то? Я не знаю. Я об этом не
думаю. Я просто завел себе тетрадь и
вечерами, перед отбоем, а иногда и днем, в
перерывах между работой, записываю сюда
свои мысли… Здесь,
на войне, я уже второй месяц. До этого жил
в Челябинске, учился на первом курсе
медицинского института. Бросил, ушел сам.
«По убеждениям», как говорится. Потому
что вдруг понял – в нашей стране спасать
людей невозможно. А значит, зачем врать
самому себе и окружающим? Противно… Немного
проработал в городском морге, санитаром.
Устроиться помогли знакомые. Платили
там хорошо, смог даже немного помогать
родителям. Но очень скоро я загремел в
Армию, на «срочную». И почти сразу попал
сюда… Я
ни о чем не жалею. Не жалею, что попал на
войну. Может быть (хотя, наверное, для вас
это звучит странно) именно тут я смогу
разобраться – кто я и что я, зачем я живу
и кем я должен стать, если вернусь отсюда
домой. Там, когда я был вместе с вами, я
понять этого не мог… Меня
направили в полевой госпиталь. Сказали,
что буду санитаром. Но когда наш
главврач подполковник Тимохин узнал,
почему я бросил институт, он покачал
головой и перевел меня на другую
должность. Тоже санитаром, только в «похоронную
службу». Проще говоря – в госпитальный
морг. Здесь
все совсем по-другому, не так, как на «гражданке».
Вскрытий не делают, заморозку и
консервацию трупов – тоже. Я просто
переношу в специальную палатку тела тех
солдат, кто умер у нас в госпитале или
кого доставили уже мертвым, привожу их
немного в порядок, насколько могу,
заполняю кое-какие документы,
упаковываю в пластиковый мешок. В общем-то,
это вся моя работа. Раз в день (иногда -
реже) из города приходит специальная
машина, огромный военный «Урал» с
покрытым брезентом кузовом и
нарисованным на нем красным крестом в
белом круге. Он забирает тела, увозит их
и что с ними происходит дальше – я точно
не знаю, хотя и догадываюсь... Быт
тут суровый и бесхитростный. Еда есть и
ее достаточно, но она очень простая.
Сейчас боевые действия ведутся вяло,
потому пациентов у нас немного. И у меня
работы пока что почти нет. Я стараюсь
использовать это время затишья, вникаю в
здешнюю жизнь, привыкаю к распорядку,
учусь делать свою работу быстро и
аккуратно. Я понимаю, что не всегда будет
так, как сейчас. Я понимаю, что здесь идет
война и когда-то работы у меня
поприбавится. Может быть даже уже совсем
скоро… 10
ноября. Со
мной тут служит еще один парень –
Виталик. Он из Подмосковья, из города
Серпухова. Мы с ним на пару таскаем
носилки, разгружаем и загружаем
санитарные транспорты, помогаем нашим
медсестрам. Живем мы тоже вместе. В
соседнем с госпиталем доме, где спят
после дежурств наши хирурги, у нас с
Виталиком тоже есть своя маленькая
комнатка: две койки, стол, табуретки,
вешалка для одежды и печка. Мы редко
бываем здесь днем – чаще всего ночью.
Просто приходим сюда отсыпаться, если
есть возможность. Иногда едим тут (благо,
все рядом), так как есть там, где мы с
Виталиком работаем, что-то не очень
хочется… Виталик
почти ничего не рассказывает о себе, о
том, как попал сюда, на войну, и почему
именно к нам. Он неплохо справляется –
наверное, на гражданке тоже имел
отношение к медицине, как и я. Но я не
знаю этого точно, а спрашивать у
начальства не хочется. Он
странный парень, мой Виталик, но мне он
нравится. И еще – он сильно храпит по
ночам. Хотя, мне это особо не мешает. Я
ведь понимаю, что от него это никак не
зависит и потому не тревожу его из-за
таких пустяков. А может быть еще и потому,
что когда большую часть суток проводишь
вместе с мертвыми, начинаешь больше
прощать живым и мириться с любыми их
недостатками. Потому что они – живые… 12
ноября. Виталик
все больше молчит, не разговаривает даже
со мной. Я, в меру своих сил, пытаюсь как-то
растормошить его, но у меня ничего не
выходит. Когда я вечерами зажигаю
керосиновую лампу над столом в нашей с
ним комнате, чтобы писать эти записки и
засиживаюсь долго, я иногда слышу, как он
тихо плачет в своей койке.
Отворачивается к стене, накрывается с
головой одеялом и плачет. Он старается,
чтобы я не заметил этого, но я все равно
слышу. А утром у Виталика красные,
опухшие глаза. Все вокруг думают, что с
недосыпа. Но я-то знаю – отчего. Знаю и
молчу… Пробовал
с ним поговорить – не получается. Он
странно так смотрит, потом
отворачивается и продолжает заниматься
своим делом. Мне все это не нравится.
Какие-то дурные предчувствия у меня из-за
Виталика. Но что я могу сделать? Мне и
самому нелегко… 13
ноября. Не
люблю числа «13», никогда не любил. В этот
день в моей жизни всегда происходит что-то
нехорошее. Я не слишком суеверный
человек, но так уж повелось у меня. А
закрывать глаза на очевидные вещи может,
наверное, только дурак. Сегодня
утром на наше село напоролась шалая
группа «духов», какой-то блуждающий
отряд. Как такое может быть, скажете вы,
ведь мы находимся в глубоком тылу? Да в
том-то и дело, что нет здесь, на этой
земле, никакого глубокого тыла и быть не
может. Наверное поэтому, все мы и всегда
вооружены. Даже хирурги. Когда мы с
Виталиком ложимся спать, автомат у
каждого из нас лежит рядом… Чечены
поперли на нас с запада. Скорее всего они
вышли из леса. Завязался бой… Мы в нем
участия не принимали – войск в селе
хватает без нас, а мы – всего лишь
медслужба. Но пули свистели повсюду.
Долетали и к нам… В нашей с Виталиком
похоронной палатке они пробили
несколько рваных дыр, сквозь которые
стало видно голубое небо. Ранили одну
нашу медсестру – Светку Зеленцову. Но не
очень тяжело, в руку. Стекла побили в
госпитале, а с ними тут напряженка. А как
жить без стекол, когда на улице уже не
лето?.. Боевиков
нашим удалось уничтожить. Всех. Дрались
они как безумные! Никто не захотел
сдаться – отстреливались до последнего
патрона. Я видел, как их тела свалили
вечером за селом в компостную яму и
засыпали землей. А что с ними еще делать?
Кто их будет хоронить?.. Нашим
тоже досталось. Госпиталь пополнился
ранеными – всего их было человек
двадцать – двадцать пять. Наша с
Виталиком палатка приняла семерых
убитых. Но к ночи появился еще один… За
его жизнь хирурги долго боролись. Они
сделали все, что могли, но парень не
выжил. Кажется, он был из Красноярского
ОМОНа, судя по форме – его документами
занимался Виталик, не я. Когда мы забрали
его из опустевшей тихой операционной и
принесли к себе, из его ран еще текла
кровь. Но текла вяло, нехотя… Густая, как
сироп… Он был еще теплым, когда мы
приводили его в порядок, связывали ему
руки и ноги бинтиками. Я не смог надеть
на него черный пластиковый мешок этим
вечером. Что-то не давало мне этого
сделать. Решил, что сделаю это утром,
когда тело уже остынет. Так – легче… Вот
тебе и число «13»… Сейчас, когда я сижу за
столом в нашей комнате спиной к двери и
при свете лампы пишу эти строки, Виталик
опять тихо плачет в своей койке. И опять
он думает, что я ничего не слышу. Но я –
слышу, слышу, слышу!!.. И самое ужасное тут
то, что я ничем не могу ему помочь! 14
ноября. Сегодня
в город отправили тех, кто погиб во
вчерашней перестрелке. И сразу от сердца
как будто отлегло. Ведь когда не видишь
– значит не знаешь… ОМОНовца «упаковывал»
Виталик – я так и не смог, почему-то к
нему подойти. Сам спрашивал себя, ну чем
этот парень отличается от других? Ну чем?!
И сам же не смог себе ответить. Иногда
такие вещи случаются. Даже со мной… Все
ведь мы люди… В
обед, уже после отправки, главврач
принес нам с Виталиком спирт. Сказал,
чтобы помянули погибших – все-таки мы
как будто бы вместе служили. Я попросил,
чтобы он выпил с нами. Он согласился.
Пошли в его кабинет… Хороший
он у нас мужик! Скольким ребятам его руки
жизнь спасли, домой вернули!.. Наверное,
этого никто никогда не сосчитает… Жалко!.. А
вечером, нас пригласили к себе медсестры.
Те, что не дежурили сегодня. Тоже пили
спирт… Виталик
мой вроде как расслабился немного,
оттаял. Когда мы с ним курили на крыльце,
он обернулся и вдруг сказал мне: «Знаешь,
здорово, что я попал служить с тобой…» И
в эту ночь он не плакал… 15
ноября. Раненых
стали подвозить по несколько человек
каждый день. Все не очень тяжелые, никто
не умирает. Но моя мрачная палатка,
последний причал для погибших, как я
называю ее про себя, все равно не пустует.
Убитых привозят отовсюду и на чем только
можно. Чаще всего, просто не довозят, не
успевают довезти – раненные умирают в
дороге. Потому, сразу из смотровой (а
иногда прямо из кузова машины или кабины
БТРа) мы с Виталиком забираем их к себе… Через
меня за время моей недолгой службы их
прошло уже достаточно. И все равно,
каждый новый солдат – отзывается какой-то
своей болью внутри меня. Я никак не могу
привыкнуть к ликам смерти… Я
много думал о том, чем же моя работа
здесь отличается от той работы, в
городском морге Челябинска? И вдруг
недавно, я понял – чем. Там умершие были,
в основном, старики, пожилые люди. Таких
было большинство. Здесь же почти все, -
молодые ребята, солдаты и офицеры. Такие
же, как мы с Виталиком или чуть постарше.
Это воспринимается тяжелее… И еще – все
они в зеленой, военной форме, ведь к нам
не привозят гражданских. В этом тоже
есть что-то свое, особенное. Что-то, что
подчеркивает наше родство, нашу
похожесть, нашу близость друг другу и…
одновременно, нашу противоположность,
отчужденность, нашу разницу. Ведь все
они – мертвые, а мы – пока еще нет… 18
ноября. К
нашему госпиталю прибилась собака.
Большая, остроухая дворняга. Откуда она
взялась? В селе раньше ее не было… Мы все
кормим ее, делимся пайком. И ей радостно,
и нам тоже. Спит она под крыльцом нашего
дома. Пока не ударили морозы – мы не
возражаем. Потом, нужно будет что-то для
нее придумывать… Вообще,
зима здесь дурацкая. Не то что у нас, на
Урале. То холод, пробирающий до костей, а
то хлюпь и грязь. Помыться толком негде и
хотя мы сидим не в окопах, все-таки у
некоторых появились вши. Главврач
приказал всем постричься наголо. Кроме
медсестер. Хорошо, что у нас в госпитале
есть электрическая машинка. Она
работает от аккумулятора. Мы с Виталиком
стригли друг друга вечером в своей
комнате. Забавно это было, даже немного
посмеялись… А
потом он лег спать, а я сел писать свои
записки. Но сегодня почему-то не пишется.
Может, просто устал больше обычного? Не
знаю. Тоже иду спать. Достаточно на
сегодня… 21
ноября. Иногда,
в конце долгого рабочего дня, почти уже
ночью, я отсылаю Виталика за ужином и
остаюсь в нашей палатке похоронной
службы один. Я люблю посидеть среди тех,
чьи окровавленные тела тихо и
неподвижно лежат в ряд на полу передо
мной… Странно, скажите? Ничего
странного… Жалею
ли я их, этих мертвых солдат? Сказать «да»,
это значит ничего не сказать. И еще, я
постоянно ловлю себя на мысли, что тут
все не совсем так, как кажется на первый
взгляд. Это ведь не просто мертвые тела,
растерзанная плоть… Это – люди. У
каждого из них была душа, свой мир, своя
жизнь… И вот теперь – все это кончилось
в один миг и они тут. И я, может быть, один
из последних, кто пришел проводить их… Я
подхожу то к одному парню, то к другому.
Заглядываю в их лица, вижу документы, что
лежат на груди у каждого… Их руки
уложены на животе и связаны вместе
полоской бинта. Точно так же и ноги. Мы
делаем это специально, потому что к тому
времени, когда их привезут в город, их
тела будут уже окоченевшими. Как такие
укладывать в гроб?.. На
их форме следы крови, земли, пороха. У
некоторых это даже не форма уже, а просто
какие-то бурые, заскорузлые тряпки. И как
то особенно неуместно выделяется белая
полоска подворотничка, охватывающая их
неподвижную шею с резким изломом
адамова яблока... По
роду деятельности мне приходится
проверять содержимое их карманов,
вынимать оттуда какие-то личные вещи.
Это неприятно, хотя и необходимо. Словно
заглядываешь в чужую спальню через
замочную скважину… Только здесь ты
заглядываешь в чужую жизнь. Жизнь,
которая окончилась… Я
нахожу в их карманах много разных вещей.
Тут и личные вещи, какие-нибудь мелочи,
талисманы… Письма из дома, фотографии
родителей, любимых, друзей, однополчан. Я
иногда смотрю на эти фотографии, но
письма никогда не читаю. Это было бы уже
слишком! Зачем?.. Потом
(и в этом я никому никогда не признаюсь!)
я встаю посреди палатки и тихо читаю
короткую молитву над всеми ними. Нет, я
не особо верующий человек и никогда им
не был. Но здесь, на войне, я почему-то
вдруг понял, что должен это делать. И я –
делаю… И
уже после всего, я приношу черные
пластиковые мешки и упаковываю тела
ребят в них, готовя к завтрашней
отправке. А потом я гашу свет в палатке и
ухожу к Виталику, чтобы поесть и лечь
спать. 22
ноября. Ночами
стало холоднее и мы забрали дворнягу (ей
дали кличку «Верный») в свой дом.
Постелили в коридоре старую шинель, тут
она теперь и спит. Все довольны… Сергей
Шматко, капитан медслужбы и наш третий
хирург, дал почитать мне одну книгу со
стихами. Ему прислали ее из Москвы
друзья. Это стихи о войне, о нашей войне.
Я очень удивился: как такое могли
напечатать? Книгу, конечно, я взял.
Теперь читаю ее каждый вечер. Мне рано
или поздно придется вернуть книгу,
поэтому те стихи, что мне особо
понравились, я решил записывать в эту
тетрадь. Наверное, эти строчки,
сложенные в рифмы, как и эти записи,
отражают то, что творится и у меня на
душе, внутри меня. Иначе, зачем мне все
это? По
крайней мере, я почти уверен, что стихами
можно выразить то, что нельзя выразить
простыми словами. Что-то особое, что
лежит очень глубоко внутри нас. Странно,
что раньше я совсем не любил стихов, не
читал их и не понимал. Теперь все
изменилось. Потому что, наверное,
изменяюсь я сам… Красно-краповая-кровь- Кралась-криво-терпеливо: Бровь-небритый
подбородок- Бронированный
жилет… Пуле
ты не прекословь. Смерти
нет альтернативы Красно-краповая-кровь- Кралась-криво-терпеливо…1 23
ноября. Сегодня
был странный случай. К госпиталю на всех
парах подлетел армейский УАЗик (я как
раз был на улице), из него выскочил
лейтенант в краповом берете и заорал во
весь голос: «Мой друг умирает! Я привез
его! Помогите ему! Кто-нибудь, помогите!!!»… Мы
с санитаром вытащили носилки из машины и
бегом перенесли огромного,
широкоплечего парня, истекающего кровью,
кое-как перевязанного, в смотровую.
Оттуда капитан Шматко, дежуривший
сегодня,
сразу отправил его в операционную.
Вызвали «главного»… Парень
в крапе нервно курил на крыльце, ждал
известий. Его лицо дергалось время от
времени, он то ходил взад вперед, то
садился на ступеньки, то опять вставал –
не было ему покоя. У каждой выходящей по
делам сестры он спрашивал «как там дела?»,
но они лишь мрачно пожимали плечами… Наконец,
из дверей госпиталя вышел сам Шматко. В
зеленом халате, забрызганном кровью. Он
тоже закурил. Рослый парень в краповом
берете подался ему навстречу, но их
взгляды встретились и парень застыл на
месте. Шматко ему ничего не сказал,
только молча развел руками. Все было
ясно без слов… Парень
закричал: «Я не верю! Не верю вам! Не мог
он умереть! Просто не мог! Мишка…» И тут
силы покинули его и огромный
СПЕЦНАЗовец осел на землю, затихнув и
закрыв лицо грязными руками. Шматко, с
каменным лицом,
похлопал его по плечу и пошел прочь.
А я понял, что у нас с Виталиком
появилась работа… Мы
забрали тело из операционной и
перенесли его в свою палатку. Начали
обычную процедуру, утирая кровь, одевая
его… И
тут на пороге появился лейтенант в крапе.
Он откинул шуршащий брезентовый полог и
вошел (скорее – влетел) к нам. Бросился к
своему другу, грубо отпихнув от него
Виталика, упал на колени, схватил за руку… На
это было больно смотреть! Он вглядывался
в мертвое лицо, дотрагивался пальцами до
одежды и ран, словно проверял,
действительно ли все это происходит на
самом деле. Ужасное зрелище… Нужно
было это как-то прекратить! Я подошел к
лейтенанту, попытался ему что-то сказать,
объяснить. Он только кивал мне в ответ, а
по щекам его текли крупные слезы. Потом
он словно очнулся, огляделся вокруг…
Увидел остальных солдат, тихо лежавших
там, где мы их положили… Увидел нас с
Виталиком… «Разрешите
мне побыть тут, с ним… Я отпущу машину и
вернусь. Я не могу его бросить одного...» Мы
переглянулись и я послал Виталика к
главврачу, согласовать… Тот вернулся
быстро, молча и
утвердительно кивнул мне и «краповому».
Пока лейтенант бегал к машине, мы
перенесли тело его друга в дальний угол
палатки, чтобы ни он нам не мешал, ни мы
ему не мешали… Успели застегнуть на нем
китель камуфляжа и штаны, утереть кровь
с губ и лица… «Краповый»
вернулся, молча сел подле товарища,
попросил разрешения закурить. Я
разрешил… Так
он просидел тихо и почти неподвижно
около него до самого вечера. Нам пора
было уходить спать… «Оставьте
меня здесь на ночь, - попросил «краповый»,
- Я ведь больше его никогда не увижу…» Я
подумал немного и решил – пусть так и
будет. Сказал на всякий случай
лейтенанту, где нас найти и мы с
Виталиком ушли. А он остался… Сейчас
я сижу в нашей комнате над тетрадью и
думаю о том, как «краповый» лейтенант
сидит там один, в нашей палатке, среди
мертвых солдат… Сидит как верный пес,
возле своего друга, которого он потерял
навсегда… И думает, наверное, о том, что
идти ему теперь некуда… А
Виталик опять плачет… 24
ноября. Все-таки
я не выдержал, не смог лечь и заснуть в ту
ночь. Когда Виталик захрапел, я взял
захаванную фляжку со спиртом, воды в
котелке, сигареты и пошел к «краповому»
лейтенанту. Зачем, спросите вы? Сам не
знаю, зачем… Я
тихо вошел в палатку, а он уже не сидел, а
лежал на брезенте рядом со своим другом,
обнимая его за грудь одной рукой. Спал ли
он – я не знаю наверняка, только он тут
же вскочил и сел, смущенно глядя на меня.
Я же видел по его лицу, что он весь
продрог тут… Я
подошел, поставил то, что принес на землю
и тоже сел рядом. «Давай
помянем твоего друга…» - это было все,
что я сказал ему. Лейтенант кивнул. Мы
молча выпили прямо из фляжки. Я протянул
ему сигареты… Всю
ночь мы просидели так вместе. Не знаю,
нужно ли было это мертвому, но ему,
живому, это было нужно. Наверное, потому
я и пришел. И он не прогнал меня… Утром,
когда в нашу палатку зашел еще не совсем
проснувшийся Виталик, я сказал, что
нужно упаковать тело в мешок. «Можно, я
сам?» - поднял на меня глаза «краповый». Я
протянул ему мешок, сказал, что нужно
делать и как. Он сделал… Когда
пришла машина и мы стали грузиться, «краповый»
лейтенант подхватил огромное тело
своего друга на руки и понес его на улицу.
Он бережно уложил его в кузов «Урала»,
рядом с другими солдатами, а потом долго
стоял у забора и ждал, пока машина уйдет.
Когда «Урал» скрылся из виду на грязной
дороге, «краповый» подошел ко мне и
протянул мне свою широкую ладонь. «Спасибо,
братка! За все спасибо тебе! За нас обоих…» Я
понял. Кивнул ему и крепко пожал его
сильную руку. Он ответил мне тем же.
Потом мы попрощались и он поплелся в
сторону середины села, где был штаб.
Наверное, он собирался вызвать свою
машину… Мы
же с Виталиком вернулись к работе.
Внешне все было как всегда, как обычно.
Но занимаясь разными делами, я весь день
думал о «краповом» лейтенанте. У меня
стояла перед глазами одна и та же
картина, которую я невзначай увидел этой
ночью: он тихо лежит на брезенте, рядом
со своим погибшим другом и одной рукой
неловко обнимает его неподвижную грудь… 26 ноября. Ты
ушёл. Не оглянулся… И
меня унёс с собой Парень
в краповом берете, Воин,
вечно молодой… Я
просил себя обратно, Я
хотел совсем сгореть… Молча
усмехалось Небо, Оставляя
всё как есть… Пуля
– дура. Смерть – злодейка. Миновать
бы этот рок! Переделать
наши жизни, Чтобы
ты вернуться смог… Но
мне Чуда не дождаться, Глупо
спорить мне с войной Мне
придётся здесь остаться, А
душа моя – с тобой… Ты
ушёл. Не оглянулся… Травы
во поле рыдают… Между
Небом и землёю Наши
судьбы догорают… 2 29
ноября. Утром
Виталика нашли в овраге, с дыркой в груди.
Его автомат лежал тут же. Застрелился
Виталик… Странно,
что никто не слышал. Я тоже не заметил,
как и когда он вышел ночью из нашей с ним
комнаты. На снегу было много алой крови.
Ее цвет не поменялся, потому что она не
успела свернуться – замерзла. Шматко
сказал, что произошло все ближе к утру,
часов в пять. У Виталика было странное
лицо, будто бы это случилось не быстро,
будто бы он очень страдал. Отнес его в
нашу палатку, к остальным… Главврач
после вызвал меня и задавал мне всякие
вопросы. Я честно отвечал. Он остался
доволен, поняв, что я ни при чем. В
свидетельстве о смерти написал: «Выстрел
снайпера». Конечно, так правильнее.
Зачем родным знать правду? Все равно
никто не сможет этого понять… Но
мне кажется, что я – понимаю… Мне
кажется, я знаю, почему Виталик это
сделал. У меня самого таких мыслей
никогда не было. Может, я какой-то не
такой? А он… Он просто был другим. И
нельзя ему было тут работать. Но кого
интересуют такие тонкости на войне? Всем
не до этого… Мне
теперь будет труднее справляться со
всем одному. Но я постараюсь. Что еще
делать? Виталика
отправили с очередной машиной, положив
среди тел других солдат, погибших в бою.
Больше я его никогда не видел. На память
о нем у меня осталась лишь его
фотография, где он был снят с какой-то
девушкой, еще на гражданке. Я нашел это
фото в его вещах и решил оставить его
себе. 30
ноября. Простая,
как катушка ниток, закончилась
чужая жизнь. Исполосован
ветра бритвой каштан.
И свечи днем зажглись в
местах его пересечений с
табличкою «Аэропорт». Зачем?..
Другое вознесенье… Зачем
билет, когда есть гроб? Закрытых
глаз кромешный космос. В
огне взлетает домовина, а
в ней – туманы и покосы, хлеб,
молоко и плач совиный. 3 5
декабря. Я
остался совсем один… Прихожу в тишину
нашей с Виталиком маленькой комнатки
глубокой ночью, ложусь в койку и все
никак не могу заснуть. Мне плохо? Нет, не
совсем так. Разве я мало уже видел? Разве
я мало пережил? Хватает всего… И все-таки,
внезапно обрушившаяся на меня тишина и
пустота изводят меня. Я прислушиваюсь к
далекому рокоту войны – взрывам, ударам
артиллерии, стрельбе… Абсолютной
тишины здесь не бывает никогда. И все-таки,
тишина вокруг меня такая, что буквально
начинает звенеть в ушах! И она – давит… Капитан
Шматко часто теперь заходит ко мне,
разговаривает со мной. Я понимаю, что он
старается меня поддержать. Как может,
как умеет. Хочет, чтобы со мной все было в
порядке. Так и будет. Но
мне все равно плохо. Плохо одному, когда
он уходит. Только теперь я понял, как это
важно, когда рядом с тобой есть хоть кто-нибудь!
Молчаливый Виталик, который иногда
плачет и громко храпит по ночам…
Приблудная дворняга, которую ты пожалел
и с которой ты разделил свой сухпаек…
Или «краповый» лейтенант, который будет
обнимать тебя даже тогда, когда ты уже
умрешь… 15
декабря. Бои
на нашем направлении усиливаются.
Больше привозят раненых, больше из них –
тяжелых, больше их умирает. Очень часто
привозят уже трупы… Работы очень много,
одному мне нелегко. Мне пока помогает
один из наших санитаров, а главврач
обещал со временем подобрать другого
человека, вместо Виталика. Я знаю, что
это непросто… Война – не игрушки, а наша
работа – вдвойне… Не каждый сможет быть
тут. Не знаю, почему могу я… Много об
этом думал, но так не до чего и не
додумался… 17 декабря. Бог
закрыл лицо от срама… А
война, оскалив зубы, Ухмылялась
и смеялась… Грохотал
в долине бой… Разлеталась
плоть кусками Перепаханная
грубо… Но
в живых ещё остались - Ты
да я, да мы с тобой… Завывала
канонада, Мы
в аду пеклись кромешном, Пели
Ангелы над нами: Царство
смерти на земле! Растекалась
кровь ручьями Не
спаслись и мы, конечно… Мёртвые
не имут срама На
неправедной войне…4 1
января. Бои
чуть затихли, а мы встретили Новый год. В
домике, где живут врачи, накрыли общий
праздничный стол. Тушенка, рыбные
консервы, шоколад, хлеб… Пили спирт,
запивая водой, потому что никакого
шампанского и даже водки тут нет…
Девчонки-медсестры накрасились,
причесались… Так странно и
одновременно здорово! Вспомнилась
гражданская жизнь, которую я,
оказывается, почти совсем забыл… Танцевали
по очереди с нашими девушками. И они и мы
– в кирзовых сапогах… Чудно! В
общем, праздник у нас получился. И в эту
ночь не привезли ни одного раненного или
убитого. Настоящий подарок для нас!
Самый радостный… И, наверное, только мы
его можем оценить… Мне
присвоили очередное воинское звание –
ефрейтор. Почему? Я так и не понял.
Главврач сказал, что за отличную службу
и заслуги перед Родиной. Какой Родиной?
Той или этой? Не знаю… 3
января. Я
часто прихожу на то место, где
застрелился Виталик, в овраг. Люблю
посидеть здесь один, покурить. Это меня
успокаивает. Люблю думать здесь о нем, о
том, что происходит вокруг меня… О войне.
И о мире, который остался там, далеко за
моей спиной, в прошлом, и который, как ни
странно, совершенно не нужен мне теперь…
Потому что мой мир – тут. 10
января. Опять
бои загремели с новой силой, а я все еще
один… Некогда писать. Прихожу перед
самым рассветом, падаю в свою койку,
иногда даже не могу снять сапоги. Сплю
урывками, но я привык к этому.
Единственное, к чему я, наверное, никогда
не привыкну, так это к ликам смерти. Я,
кажется, уже писал об этом, я не помню. Я
ведь ни разу не перечитывал свои записи…
Наверное, писал… На
юге всю ночь грохотала наша артиллерия…
Артподготовка перед очередным
наступлением? Никто точно ничего не
говорит. Если так, то крови еще будет… Но
куда же больше?.. 25
января. Сегодня
вдруг кончились мешки для трупов и когда
к обеду пришла санитарная машина, чтобы
забрать очередную партию в город, нам не
в чем было их отправлять. Главврач отдал
приказ складывать трупы в кузов прямо
так, друг на друга. Складывали… Было
морозно – градусов двадцать, как мне
показалось. Трупы быстро промерзали (они
и так были уже порядком окоченевшие) и
стали ломкими, словно стекло. Когда мы
таскали их, одежда на них хрустела… Ближе
к концу погрузки мы очень устали.
Затаскивая очередного парня в кузов
санитарного «Урала», мы задели его
сапогами растопыренные пальцы на руке
другого парня, который уже лежал в
кузове. Два пальца сломались и остались
висеть на ниточках кожи. Мы замерли на
минуту, не зная, что делать дальше.
Санинструктор, увидев наше
замешательство, накричал на нас. «Чего
рты раззявили? Подумаешь, на два пальца
меньше! Ему теперь все равно!..» Конечно,
он был прав и мы вернулись к работе. Но я,
уличив момент, все же оторвал тому парню
пальцы до конца и положил ему их в
нагрудный карман. Не знаю, для чего я это
сделал, но мне почему-то показалось, что
так будет правильно. Мне очень не
хотелось, чтобы его пальцы при разгрузке
в городе походя оторвал кто-то другой и
чтобы они остались одиноко лежать в
кузове «Урала», никому не нужные. Глупо,
да?.. На следующий день мешки нам
привезли… 29
января. Уже
месяц прошел, как погиб Виталик. А мне
кажется, что больше… Время здесь течет
совсем по-другому. Оно спрессовано,
сконцентрировано… День за три… А, может,
и больше… Меня
уже не так тяготит одиночество, как
раньше. Иногда мне кажется, что меня уже
вообще ничего не тяготит. Но я Виталика
не забываю… Теперь
у меня уже нет времени ходить в овраг, на
то место, где он погиб. Но я обязательно
еще пойду туда. Вот только раскрутимся с
делами и я пойду… Только когда это будет?
Слушаешь официальные сводки по радио и
кажется, что – никогда. Но разве так
может быть? Разве может война длиться
вечно? У меня нет времени как следует
подумать об этом. И поговорить об этом
мне тоже не с кем… Может, с капитаном
Шматко?.. Потом… 5
февраля. Вши
в отряде исчезли окончательно и
главврач разрешил нам всем отрастить
волосы на пару лишних сантиметров. Когда
отросли мои, я, увидев себя первый раз в
зеркале, вначале не понял, что не так. А
потом понял. Виски у меня стали совсем
седые. Теперь это здорово заметно. А ведь
мне только двадцать!.. 7
февраля. Над
русским полем сумрачно и голо, Тоскует
птица. И
небо сыто душами по горло, А
бой все длится. Опять
беда ни в чем не знает меры И
рвет на части. Но
в мире нет безропотнее веры, Чем
вера в счастье. 5 12
февраля. День
и ночь – одна кровь. Мы просто-напросто
утонули в ней! Столько убитых… Мне
кажется, что от меня самого, от моей
одежды, от моих волос – пахнет смертью. Я
сильно похудел, хотя с едой у нас все
нормально. Все мы измотаны, все очень
устали… 1
марта. На
улице уже совсем тепло – весна. Я опять
прихожу на то место, где застрелился
Виталик, в овраг. Но спуститься туда я
теперь уже не могу – склоны развезло,
все растаяло. Капитан Шматко застукал
меня там, у оврага, на днях. Поговорили…
Он думал, что я пришел туда стреляться. Я
объяснил, за чем я туда прихожу и он мне
поверил. Он хороший мужик! Жаль, что у нас
совершенно нет времени, чтобы
поговорить… 17
марта. Очень
давно не писал в своей тетради, почти
отвык от этого. Ничего не могу с этим
пока поделать… Работа, работа… Ребят
привозят десятками, каждый день… Больше
половины из них – умирает… 4
апреля. Продвижение
войск заставляет и нас сниматься с места.
Жаль, потому что я привык тут. Мы
собираемся, сворачиваем наш госпиталь.
Завтра погрузка на машины и колонна
двинется на юго-восток… Еще
не знаю, где теперь мы развернемся, мне
не сказали. Какая разница? Все равно,
вокруг чужая земля. Дороги
еще не высохли, кругом грязь. Поедем,
скорее всего, на «Уралах»… 6
апреля. Прибыли
на место, начали ставить палатки. Целых
домов здесь нет. Ни одного… Еще не
успели толком все сделать, как уже
повезли раненых. Принимаем… 12
апреля. Знаю
умом, что сегодня – День Космонавтики.
Но когда смотришь вокруг – кажется, что
здесь какая-то ошибка. Полеты в космос?
Наука? Большие города? Господи, какая все
это ерунда! Здесь это не имеет никакого
значения! Мы все тут – словно люди из
каменного века. Я забыл, когда я
последний раз мылся… Теперь
с трупами наших солдат много проблем.
Стало совсем тепло, даже ночами… В моей
палатке стоит такой духан, что мне
приходится затыкать ноздри кусками ваты.
Только это почти не помогает. Запах
гниющего человеческого мяса проникает в
тебя отовсюду. Он вездесущий и к нему
невозможно привыкнуть… Мы все
вспоминаем зиму и холода как самое
счастливое время в нашей службе! Проблемы
с пресной чистой водой, проблемы с
медикаментами, проблемы с вывозом
убитых… Иногда прилетает «вертушка», но
она не может вывезти всех. И они опять
остаются, до следующего раза… У
меня такое впечатление, что скоро мы
станем хоронить наших прямо тут, в ямах.
Это дико, но как мы сможем справиться со
всем этим, когда начнется настоящая жара?
Я не знаю, ничего я не знаю… Я очень
устал… 29
апреля. Сегодня
хотел вернуть капитану Шматко его книгу
стихов назад, я ведь и так держу ее уже
очень долго. А он сказал, что не надо, что
он дарит ее мне и хочет, чтобы она
осталась у меня навсегда. Выходит, зря я
переписывал стихи из нее в свою тетрадку?
Нет, наверное, все-таки не зря… 1
мая. Опять
мы переехали на другое место. Теперь
работаем чуть ли не в чистом поле…
Раненых и убитых все так же много, а на
улице уже настоящее лето! Теплынь… Чем
больше трудностей на тебя сваливается,
тем больше ты тупеешь, становишься
твердым и непробиваемым. И тогда
начинает казаться, что ты можешь вынести
вообще все, что угодно! Хотя, конечно, на
самом деле это не так… Главврач
теперь все чаще забирает меня к раненым
и санитарам. Не до мертвых теперь… Живым
я нужнее… А с мертвыми у нас твориться
настоящий кошмар! Только об этом лучше
не писать – все равно никто не поверит.
Да и не нужно никому знать такие вещи.
Война – она для нас… И только нам она
понятна… Хотя, если честно, мы и сами в
ней ни хрена не понимаем!.. 3
мая. Прости-прощай,
ноябрьский ветер, Мне
больше некого любить!.. Я
глупо верил – время лечит… Брехня!
Войну не позабыть!.. Не
позабыть мои потери, Не
позабыть чеченский плен, И
трассеров ночное пенье, И
шёпот трав, и вой сирен… Глаза
солдат, войной распятых, Глаза
детей осиротелых, И
полевые медсанбаты, И
крики «духов» оголтелых… И
как мне жить с моими снами? И
как мне Родине служить?!.. Отверженным
стою меж вами… Брехня!
Войну не позабыть!.. 6 13
мая. Меня
легко ранили. Пуля черканула по плечу.
Ничего страшного, но крови было много.
Странно то, что мне было совсем все равно.
Моя кровь ничем не отличается от крови
тех, кого я десятками, сотнями отправляю
отсюда в пластиковых, черных, страшных
мешках. Вы скажете, что нет, отличается!
Вы скажете, что моя кровь – живая, что я
сам – живой… Да
откуда вы это знаете? Откуда вы вообще
можете что-то знать про нас?.. Без
числа. Сегодня
ночью ко мне приходил Виталик. Пришел,
сел рядом на кровать и долго говорил со
мной. Я задавал ему вопросы, а он –
отвечал. Сам ничего не спрашивал… В
груди у него была дырка, одет он был в
грязный камуфляж, такой же, как у меня. И
еще – он так странно на меня смотрел!
Смотрел и улыбался… Он
сказал, что смерть не имеет никакого
значения, что жизнь – продолжается
всегда, а война – это только грязная
игра неумных и ничего не понимающих в
жизни людей. Знаете, я ему поверил… А
потом я вдруг понял, что он приходил за
мной… И это совсем не испугало меня… Наступило
утро, Виталик ушел, а я проснулся. Весело
светило солнце и заглядывало в окна моей
палатки. На улице чирикали птицы и не
было слышно взрывов, свиста пуль и
грохота артиллерии. А, может, это я
просто оглох? И
тогда впервые за все время, проведенное
мною на Чеченской войне, в санитарной
службе, я обхватил голову руками и… Я
заплакал… Без
числа (последняя запись). Когда
стряхнет свой сон Россия, Шатаясь,
встанет в рост с колен, Не
поминая долгий плен, Забьются
крылья молодые, Оставят
души смрад могильный, И
взгляды преданных солдат Вам
всем, кто прав и виноват, Укажут
путь крутой и пыльный - От
самости, алчбы и рабства В
тени дебелого тельца До
покаянного венца Любви
от Господа и братства; Как
идолы, что дух поганят, Деляги,
воры, ведуны - Точить
покорные умы Вдруг
нечисть умная устанет, И
взгляды преданных солдат Укажут
путь, седой от пыли, Вам
всем, кто прав и виноват, И
вздрогнут крылья молодые, Не
поминая долгий плен, Над
миром встанет в рост с колен, Когда стряхнет свой сон Россия. 7
17 - 19 января 2002, Москва © Андрей Орлов. В
рассказе использованы стихи следующих
авторов: 1
Виктор
Перельман, «Чеченская война». 2,
4, 6 Андрей
Орлов, цикл «Опаленные строки». 3
Нина Виноградова. 5
Анна Гедымин. 7
Александр Радашкевич, «Когда». Все
права принадлежат соответствующим
авторам. Все
права на рассказ защищены. Перепечатка
и публикация разрешается только с
согласия Автора. Те же ограничения распространяются на публикацию в Интернет.
Текст
впервые опубликован на сайте
COMUFLAGE@КОМУФЛЯЖ, |
|||
|
ГОСТЕВАЯ КНИГА И ФОРУМ САЙТА "COMUFLAGE @ КОМУФЛЯЖ" |
|||
