СЕРГЕЙ ПАРАМОНОВ

"ЛАФА"

Лафа — суть нихуянеделанье. Притом, что это была первостатейная развалюха, ветхая, как библейский завет. В развалюхе той до определённого времени проживала старушка-мать одного местного колдыря со станции. Кличка у него была Гордый. Полгода назад бабулька окочурилась, а её последняя земная обитель явила столь убогое зрелище, что ни один из двоих возмужавших сыновей почившей рабы божьей не стал претендовать на жилплощадь. Въехавшую по окна в землю хибару кореша Гордого оперативно применили к злобе дня — получился штаб-блиндаж, где местная шушера пережидала в “нелётную погоду” междоусобные затишья.

“Эй, пацан, а ну подь сюда! Ты с каких краёв?”

“Со слободы”.

“А кого там знаешь?”

“Да много кого...”

“Ты не гони, ты по кликухам!”

В поделенной на враждебные секторы провинции это звучало как “пароль — отзыв”. Главное было угадать с кем имеешь дело и припомнить парочку дружественных авторитетов. Свой — отпускали, чужой — уноси ноги сам, пока цел.

Гордый — он же Славян, он же Славик Горделин, учился в лётном училище на втором курсе. Когда-то училище гремело на всю страну, а страна именовалась СССР. В этой БЛУГе (аббревиатура «альмы матери» гражданских летунков) осваивали азы высокого и низкого пилотажа и хохлы, и киргизы, и мордва, и чёрт-те кто. Теперь там преобладала арийская раса и татары, которых здесь было немерено — степь рядом. Летунков местные не особо любили — за подтянутость и изоляционизм. Да и те, кстати, на блядки почти не выползали, их видели лишь во время коллективных походов в городскую баню. Местным лярвам летунки очень даже нравились — формой и перспективами. Конечно, шпана свирепо ревновала и при случае норовила даже ни в чём не повинному курсантику намылить его дисциплинированную выю. Иногда небесные соколы объединялись и выползали в кино, хотя у них был свой клуб. Тогда обязательно получалась махаловка — клочья летели, кровь лилась. Но это случалось редко.

А тут как раз произошло невообразимое: в “каменку” — винный полуподвал напротив горотдела милиции — завезли болгарское полусухое. В городе, давно посаженном на талоны (по магазинам словно Мамай прошёл), внезапное возобновление торговли спиртным попахивало переменами. Отдушина не отдушина, а возможно и свёртывание государственного курса. В общем — ЧП.

Всякая реформация в России не сулила скорого добра. И все нововведения, если подумать, спотыкались на водочном вопросе: либо белоголовую отменяли, либо (наломав дров) отменяли её отмену. И то и другое поднимало большую муть. Необъяснимая спираль этих событий и несла страну испокон веков в её неведомое будущее.

Люд, естественно, взбурлил.

Сперва по горбатым старинным улочкам прокатился первый шумок, через короткое время он достиг окраин и ближайших, приращённых автобусным сообщением деревень, а спустя несколько часов в общественном транспорте появились первые “синяки”, на которых старушки крестились, как на привидения, а прочий тверёзый люд недоумённо перешёптывался: неужто Указ отменили?!

Телевидение между тем хранило глухое молчание, по местному радио тоже никаких заявлений не звучало, что вносило изрядную сумятицу. Бомбы с полусухим продавали с двух часов дня, как и во всей монолитной стране. По этому поводу давно гуляла частушка:

В семь часов поёт петух,

В восемь — Пугачёва.

Магазин закрыт до двух,

Ключ — у Горбачёва.

В общем, как прорвало. Вино продавали всем. И сколько хочешь. Город бросил работу. Народ отоваривался как мог. Ветхие старушки брели нагруженные, как ломовые извозчики. Мужики хлестали тут же, из горла, бережа трудовую минуту (винцо супротив самогона — это ж лимонад!) От угла магазина к прилавку образовалась живая цепь мира. Изобилие пугало. Продавщиц рублём дарили только так. Сдачи никто не требовал. “Дам” пропускали вперёд. Шпану не притирали. Царило вселенское великодушие. В середине ноября в городе потеплело, как в марте, и натурально закапало с крыш. Водители автобусов на маршруте матерились. Весело и громко. Матерились от напора пассажиров и трещащих дверей, громко — от хорошего настроения, весело — потому что спасался план. Говорят, в этот день видели плачущих и молящихся.

— Ну не давитесь вы, — ласково увещевали бойкие работницы торговли. — Товару — на три дня продавать. Смотрите, чтоб денег хватило, а вина полон склад.

— А чего послабление-то, не слыхать? Новый Чернобыль, что ль? — домогались из толпы.

— Да не приведи бог! — пугались магазинные феи. — Считайте, что резерв. Ну какая вам разница?

— Правильно! Дают — бери, а бьют — беги,— соглашались остряки.

В ближайшем дворике обосновались алкаши из конченных. Поминали не доживших:

— Ну, за Надю! Царство ей небесное!

— Земля пухом!..

Нет праздника без горчинки. Надя — известная всему городу пьянчужка, местная юродивая, много лет побиралась пивными сливами у базарной “шайбы”. Все помнят, как своей особенной — боком — походкой приближалась она к цедящим пенистый продукт мужикам и, расправив провалившиеся в грудь плечи, неожиданно выдавала своё фирменное цыганистое “фуэте”, после чего заявляла особо понравившемуся кавальеру: “Налей-ка, тьмать, а я те спляшу!” Не было случая, чтоб ей не налили. Со вступлением в силу указа “о борьбе пьянства с алкоголизмом” (как окрестили его острословы) жизнь для Нади утратила смысл и вскоре трагически оборвалась. Видно и впрямь убогие у Бога в призоре. Но город без плоскогрудой, безвозрастной и безобидной нищенки Нади осиротел. Острее всего это ощущали завсегдатаи питейных заведений. Есть какие-то вечные приметы жизни, говорящие своей незыблемой привычностью о том, что всё в ней в порядке. С внезапным исчезновением этих примет душу мутит тревога. Надя была такой же достопримечательностью города, как засранный голубями памятник Ленину в городском сквере и вечный огонь на набережной. С её смертью “городская индивидуальность” понесла ощутимый урон.

Компания Шурупа пробурила мимо философствующих корешей алкоголички Нади, не поскупясь на дурацкие приветствия:

— Сизоносые, чё слышно? Водка есть?

— Сухарь, — чуть потеснясь на всякий случай, сообщили те.

Прилавок брали как положено — натиском и группой.

— Тут же люди! — возмущались задетые.

— Умри, сикильдя! Пацаны, надави-ка ишшо!..

— Да пустите вы их... У этих, видать, поезд отходит!

— Правильно, мамаша, — одобряли пацаны. — Садись на хвост, подбросим без очереди!

Количество всех участников винного штурма не поддавалось воображению, от человеческого месива темнело в глазах.

В толпе галдели:

— Кто-то Главному палки в колёса суёт! Круто забрал, вот и отдавил кому-то лапоть. Там, небось тоже не все согласные.

— А нам што? Нам лишь бы по закону, едри его мать...

— Заатаманился старшой!

— Меченый! Не зря пятно!..

— Перемены всё равно будут. Нельзя народ так за горло брать. Сталин — тот так не брал. Сто грамм наркомовских даже в войну. А щас чё — война, что ли?!. Тьфу!..

— Просто так пить не стали б, это верно. Сколько народу перетравилось!

— Да чего из мухи слона дуть? Поняли, что не тот ход дали, вот и — напопят. Гляньте, что вокруг делается — ужасть!

— Когда Расея не пила? Это ж — ни женись, ни помирай!

— Ха-ха-ха!.. — гоготали вокруг.

Что переборщило государство — это было яснее ясного. Как народ может быть не прав? Исторический абсурд!

— Ошибочка там у их вышла.

— Пускай теперь выкручиваются! А мы чё? Нам поднесут с извинением — мы и выпьем. Лишь бы на здоровье! Не так, что ль, а, Глафир?

— Да тебе, Василич, всё лишь бы “Глафир”! Отстань!.. Гляди вон на своё здоровье!.. Неча тут!..

— Дык я ж любя-я-я…

— На Катьку свою смотри любя, а я вон лучше на прилавок посмотрю. Там поантересней…

В магазинной толпе бурлило веселье. И только идейные трезвенники, коллабороционисты, пятнадцатисуточники и больничные доходяги были сейчас не с народом.

Верх в конечном счёте берет молодняк.

Непочатую коробку белого картона с виноградными гроздьями бросили в снег отдельно. Её-то и досталось тащить пацанёнку Шурупу. В напарники вызвался незнакомый парень Леший. Был он года на три старше, весь приодетый и как-то всё улыбался, как малохольный.

— Привет, — бодро сказал он, рассмешив Шурупа: чего сто раз здороваться? — Куришь? — и протянул из кармана пачку “Космоса”.

— Не-а, — отказался Шуруп.

— Правильно, — одобрил Леший и убрал пачку обратно.

— А сам? — не понял Шуруп.

— Да я так, для других таскаю. Спортом занимаюсь, режим.

— Чего-то я тя раньше не видел… Из летунков?

Леший напрягся:

— Допустим. Есть возражения?

— Да нет. А с кем тут?

— Сам по себе. Гордого знаешь?

— С Бана?

— Да.

— Ну.

— Учимся вместе. По-моему, на его хате гудёж намечается.

Это миролюбие обезоружило Шурупа.

— Я, наверно, тоже в лётное подамся, — сказал Шуруп основательно. — Как считаешь, возьмут?

Леший ему понравился. В нём не было того, что приелось в остальных — непременной приблатнённости. Сразу видно — приезжий. Но откуда — Шуруп уточнять не стал: надо — сам расскажет. Услужливость Лешего тоже подивила: запросто подхватил коробку, будто у него любимее занятия нет, угостил жвачкой: “Хочешь?” — и посоветовал надеть перчатки, чтоб не резало рук.

Идти к Гордому было не близко, через реку и почти всю станцию.

— Не суетись, — сказал Леший. — Наше от нас не уйдёт.

Он открыто игнорировал остальных.

— Откуда такое прозвище? — поинтересовался он у Шурупа.

— А у тебя?

— Ну, я — Лёша, это просто.

— А я Шурик.

Братва оторвалась вперёд, предоставив им свободу общения. Только общаться пока было не о чем. Шуруп поглядывал, воруя на ходу профиль Лешего, подсинённый ранним бритьём.

— Устанешь — скажи, крикнем чтоб сменили, — посоветовал Леший, сбивая ногою снег с обочины.

Так они и шли, как два бойца с боеприпасами в ящике.

— Не устал? — Леший снисходительно улыбался в фас.

— Не хиляк… — Шурупу становилось неудобно от этой опеки.

— Вижу, — сказал Леший,— только зачем этот героизм?

Шуруп промолчал.

— Не обижайся, — произнёс дружелюбно Леший. — У меня всё-таки форма, а в ящике килограмм поди тридцать. И мужество тут доказывать не обязательно. Пора изживать.

— Да я и не собираюсь, — огрызнулся Шуруп. — Устану — скажу.

— Чего злишься-то?

— Не люблю, когда так.

— Это в тебе гормоны, — рассмеялся Леший.

— Что это за хрень?

Леший ухмыльнулся, свистнул идущим впереди. Их подождали.

— Как потопаешь — так полопаешь,— сказал Леший. — Смена караула!

Без коробки тело ощутило почти невесомость.

— Ну вот,— выдохнул Леший. — Мы освободились и никто не возразил. А ты почему-то решил, что тащить надо до самого конца. И поцапаться решил со мной.

Больше всего Шурупа злило то, что Леший прав. И злился он не на Лешего, а на себя. И непонятно, чего ради он пёрся вообще пить это вино? Великое удовольствие, бля!..

— Тебе, наверно, эротические сны снятся? — сказал Леший. — И ты во сне кончаешь. Кончаешь?

Шуруп не нашёлся чего ответить.

— Да ты, поди, и не понимаешь, о чём я говорю! — догадался Леший.

— Понимаю. О бабах, — отозвался Шуруп.

— Ну вот, продолжаем разговор. Когда половая жизнь у человека нерегулярная, особенно в юности, у него бывают поллюции — саморазрядка организма от накопившейся энергии. Как правило, во сне, при помощи сновидений. Понимаешь?

— Ну, допустим. И чё теперь?

— А то, что если нет хотя бы дрочки, то поллюции обязательно происходят.

— А если не происходят?

— Тогда не вредно задуматься. Так у тебя они есть или нет?

— Откуда я знаю?! — нахмурился Шуруп.

— Хм… А сны?

— Я их не запоминаю.

— Ясно… — ухмыльнулся Леший.

— В каком смысле?

— Сексуальные дела — фундаментальные. Ты, Шурик, меня озадачил. Похоже, у тебя есть определённые проблемы, — рассудил Леший. — Ты порнушку вот смотрел когда-нибудь?

— Ну, фотки, — признался Шуруп.

— У меня есть журнальчики заграничные, наши привозят, забеги как-нибудь. Выберем, что тебе нравится.

— С бабами? — поинтересовался Шуруп.

— Разные.

Шурупу предстояло это осмыслить.

— Меня же к вам не пропустят, — вспомнил он про училище.

— А ты с понтом лазеек не знаешь.

— Знаю, — улыбнулся Шуруп. — Как-то лазили там по вашим самолётам. Давно, правда.

— Ну это всегда так. Народная тропа не зарастает: те же дыры в том же заборе. А меня найти просто, свистни любого из наших — он сообщит. Только скажи, где ждать будешь, и постарайся угадать, чтоб я на дежурстве не был. Договорились?

 Дальше разговор пошел про всё на свете. Леший поведал, что знать себя — это лучше, чем не знать или бояться; что проституция — ровесница мира, а когда-то была даже высоким искусством — в Японии, например. Что бывает мужская проституция. Что от сифилиса когда-то вымирали целые губернии. Что библейский царь Давид любил мужчину; что евнухи всё равно испытывают половое влечение; что египетская царица Клеопатра была дочерью родных брата и сестры. Что брак между родственниками называется инцест или кровосмешение; что писатель Гоголь тоже был зачат в инцесте. Что у киевского князя Владимира было семьсот наложниц, а Иван Грозный любил трансвеститов — мужчин в женском платье. Что Гитлер был мазохистом и копрофагом. Что многие религиозные секты проповедуют культ плотских утех и их служения похожи на оргии. Что американские астронавты видели на Луне инопланетян, а наши шахтёры однажды добурились до Ада. Что Луну соорудили и запустили на орбиту жители Атлантиды, а сама Атлантида — это нынешняя Антарктида. Что продолжительность жизни человека на самом деле двести лет, после ста у него вырастают новые зубы и идёт омоложение организма. Что есть такое место в Гималаях — Шамбала, там спрятан туннель в другие миры и оттуда идёт управление нашей планетой. Что Иисус Христос в действительности не умер на кресте, а дожил до восьмидесяти лет и похоронен в Китае. Что подлинная земная раса — негроидная, а белая раса — потомки пришельцев с погибшей планеты Фаэтон. Что вся нечисть из сказок и суеверий — реальные существа, обитающие в тонких слоях. Что мироздание устроено по принципу многомерности наподобие матрёшки. Что искривление пространства вводит в путаницу космические расчёты и то, что находится за миллионы световых лет, на самом деле гораздо ближе, если лететь по прямой. Что предел эволюции — чистая энергия, это и есть у нас Бог, что в Космосе нет добра и зла, он нейтрален. Что всего в России должно произойти тридцать три революции, это закодировал Пушкин в образе тридцати трёх богатырей, а стихи про Лукоморье — это шифр потомкам. Что Лукоморье находится под Таганрогом. Что поэты Блок и Лермонтов были падшими ангелами. Что водка — естественный антидепрессант и выводит из организма радиацию. Что Чернобыль предсказан Библией, там есть звезда Полынь, которая упала и отравила треть земель и вод. Что американские индейцы перешли на Аляску пешком из Сибири, потом этот перешеек ушёл на дно океана. Что где-то под Уфой живёт мужик, который открыл формулу мира, которую раньше открыл Эйнштейн, но уничтожил, испугавшись за человечество. Что в истории полно двойников: Петр Первый был двойником Юлия Цезаря, а Емельян Пугачёв — древнеримского самозванца Лжеагриппы. Что расстояние во времени между двойниками — семнадцать веков. Что Энгельс определил продолжительность любой цивилизации в 10 000 лет, а до него почти эту же цифру назвал Гераклит; эпоха зороастрийцев определяла цикл в 12 тысяч лет. Что государство Зороастр находилось в волжских степях, а легендарный Заратустра родился на свет без традиционного полового соития, его родители были ещё подростками и просто ласкали друг друга, это называлось “обтирание копий”. Что наша атомная эра — слепок с той, от которой вели своё летоисчисление египтяне, ассирийцы и майя; тогда произошла грандиозная катастрофа — атланты применили ядерное оружие против египтян и афинян, в один день и одну ночь всё войско эллинов провалилось сквозь землю. Что существование ядерного оружия ещё за девять тысяч лет до египетской цивилизации предсказал Платон. Что кроме исторических спиралей внутри цивилизаций сама Вселенная “дышит”, её составные летят в разные стороны со страшной скоростью — это и есть “выдох”, до есть последствие взрыва первичной точки, а потом будет “вдох” и Вселенная опять начнёт сжиматься в точку. Что Рай на земле существовал, потому что планета находилась ближе к Солнцу, была цветущим субтропиком и вращалась быстрее — вот и жили люди в три раза дольше. Что лишила людей Рая гибель планеты Фаэтон, следы этой катастрофы хранят легенды и мифы многих народов мира, которые между собой никогда не пересекались. Что пришельцы научили людей строить храмы в виде космических ракет и дали толчок прогрессу в виде знаний, до которых сами люди бы не скоро додумались. Что технологический путь развития землян — неверный и ведёт в тупик. Что пиздец нам наступит в начале четвёртого тысячелетия, а новая раса будет похожа на рахитов, и телекинез и телепортация станут обычными вещами. Эта раса перейдёт в иное измерение, а в нашем останутся две животных ветви — крысо-волков и кролико-ланей...

Для Шурупа это был обвал. Ох-ху-еть! Кроме того, Шуруп терялся от взгляда Лешего — чуть насмешливого и поглощающего, с тёмной тайной на самом донце глаз, под картинными бровями. Шуруп завидовал своему попутчику, понимая, в чём его сила: в простоте знаний о вещах, большинству здешних вообще неведомых. Поэтому так будоражила улыбка Лешего. Или его таким уродили, или так воспитали, но “придурком с окурком” он не был.

Леший был интеллигент — точняк. Начитан до усрачки. И не выёбывается, не давит. Точняк — интеллигентик. Ему бы больше подошли занятия поблагороднее — гуппий разводить или кубки на олимпиадах завоёвывать. Не могло же его приклеить к уличной ватаге родство типа “сила есть, ума не надо”, питавшее местные нравы. Почему-то эта загадка сильнее всего волновала Шурупа, пригревая, как весенний солнцепёк букашку “солдатика” на завалинке.

Странно, — думал он, — живёшь привычно и всё вроде бы нормально, всё по душе, а попадётся человек другого устройства и собьёт с толку — начинаются всякие вопросы, приятели кажутся идиотами, а жизнь вокруг — обманом. Противно становится. И за людей обидно, что живут и не видят… или делают вид, что не видят.

Весь оставшийся вечер Шуруп пребывал в потерянности, как будто Леший выбил у него землю из-под ног. Разговоры вокруг казались какой-то пургой. У мужика ведь две страсти в жизни — пузырь и железка, вокруг них вертится Вселенная, в которой присутствуют и отдельные тела — разумеется, женские. От неизбежности вникать во взаимоотношения трамблёров и трансмиссий Шуруп всегда неимоверно страдал. Он изнывал от скуки и малость оживлялся лишь тогда, когда разговор переходил на “тёлок”, “девок” и “чувих”. Сколько он ни жил — всегда был невольником чужих страстей. И сейчас он понял это. У Шурупа была своя жизнь, у Лешего — своя: здесь, в чаду и грязи, она даже не ночевала! Шуруп затосковал. Он оказался никому не нужным. Наверное, он просто напился. В первый раз — вот так...

— Лёш, — дёрнул он Лешего, — скоро домой?

— Да есть ещё время, — осадил легко тот. — Не егози.

— У меня мысль, — вяло настаивал Шуруп, — слышишь?

— Не егози, сказал, — шепнул Леший. — Посидим и тихо свалим.

— Когда?

— Давай-ка выйдем подышим.

— Ну давай, — тряхнул головой Шуруп.

Леший повёл его к выходу, как бы нарочно задевая всё, что попадалось на пути.

На дворе лицо ожгло свежестью. Моча зашипела в снегу как кислота. По щиколотку в гейзерных парах, Леший произнёс:

— Ты классный пацан и зря шатаешься по помойкам.

— А где шататься? — икнул Шуруп.

— Развиваться надо, — обнял его свободной рукой Леший, — искать своё место в жизни. И чтоб красиво, понимаешь?

— Н-не-а...

— Вот это ЧТО по-твоему? — Леший показал бровями вниз.

— Хуй, — сказал Шуруп, глупо засмеявшись.

— Это наше достоинство, которое может принести кайф, — поправил Леший. — Если осторожно, конечно.

— Это ещё зачем?

Леший молча замкнул брюки.

Шуруп растерялся.

— Для начала мы с тобой должны подружиться по-настоящему. По-мужски, понял? Например, вдвоём трахнуть одну бабу.

Шуруп не въехал.

— Есть у меня на примете, двоим даст запросто. Но можешь просто понаблюдать. Мы должны быть вне подозрений, мы же не пидоры, верно?

— Угу, — согласился Шуруп. — Не пидоры, — и снова икнул не к месту.

— С бабой-то был когда-нибудь? — толкнул его Леший и тут же поймал, потому что Шуруп чуть не завалился в зассанный сугроб.

По ответной реакции он понял: с опытом у малого слабовато.

— Я научу... Я многому тебя научу. Мы ещё попортим с тобой девкам кровь, — и вдруг смачно засосал Шурупа в сомкнутые губы.

— Ты… зачем? — опешил тот, хлопая глазами. — Мы же не…

— Просто ты мне по кайфу. Как друг.

— Да пошёл ты… — оттолкнул его Шуруп и полетел-таки в сугроб.

Леший, как ни в чём не бывало, протянул ему руку, дождался ответной подачи и рывком поставил на ноги. Шуруп чувствовал себя виноватым, униженным и всячески отводил взгляд.

— Мы едем? — Леший был серьёзен и глядел прямо в глаза.

— К-ку-дда? — у Шурупа пошёл озноб. Леший слегка обнял его, тот сразу притих.

— МЫ ЕДЕМ В ГОСТИ, — напомнил Леший, покачивая Шурупа из стороны в сторону. — Без женской заботы нам сейчас будет хреново. Тебя может вырвать, а я заскучаю и пошлю всё на хуй. Так что пойдём-ка отсюда. И делай всё, как я тебе говорю. Я дело знаю, усёк? — он щекотно провёл носом по носу Шурупа.

Тот мрачно кивнул.

— Ты про журналы говорил... Они не с бабами, да? С мужиками все? — с чего-то догадался Шуруп.

— Я уже думал, сдохну тут от скуки, а ты? Как ты живёшь в этом говне?

Шуруп понимал, что сейчас ему лучше молчать. Либо заехать Лешему в морду. Бить не хотелось. Да Леший бы отмахнулся, руки у него на месте. Бежать от этой всей хуйни — стрёмно и глупо. От чего бежать-то? Большая невидаль — за хуи похвататься! Ну, хватался он и раньше: чей больше да у кого стояк лучше... Только когда это было… Баловство. Дурь. Хуй у Шурупа был в порядке, хоть и сам он не шибко рослый. Иной раз пацаны просили его похвалиться, ради прикола. Он в несколько секунд стояка выдавал. Однажды даже кончил при всех, по малолетству. Но лезть в рот губами — это совсем пиздец, это бабство! А Леший вот запросто, и его это не стремает. Ему даже идёт, он совсем какой-то особенный делается. Даже забавно. Может, летунки эти все такие, может, они сосутся там, в своём училище, вовсю? Кто их знает. Скучно им, от скуки всякая хуйня на ум прёт. Спят вместе, баб нет. И в город особо носа не кажут...

На ночном холоде под звёздами Шурупу вдруг стало жарко. Такой спортивный пацан из себя, не слабак уж точно, Леший вёл себя не по здешним правилам. Как озабоченный. Но со странностями: с дрочкой сразу замял, про баб вдруг завёл, а сам жался и жался, будто врос, как птица к яйцам, пингвин в Антарктиде, как в телике, в готовности укрыть и защитить. Чего это он? Растерянность Шурупа забила весь разум. Он глядел куда-то в сторону и почти ничего не соображал…

Они торчали на дворе, примолкшие... Здесь, за домом их никто бы даже не заметил. Хибара и так гудела от перегрева и ора внутри, а под окнами можно было хоть усраться с канонадой — никто бы не вышел. Кому надо-то?..

— Ну, едем? — тряхнул башкой Леший. — Не раздумал?

— Н-н-не знаю, откуда я знаю… — буркнул Шуруп.

— Ладно. Под мою ответственность. Только это всё — наша тайна.

— Могила.

От всей этой близости у него плавились мозги. А что говорил — и сам уже не понимал.

— Смелее, Санёха, смелее! — взбодрил его Леший. — Жить надо так, чтоб подыхать было не обидно. Слышишь меня? Веришь?

— Угу…

— Что “угу”-то?

— Верю.

— Я знал, что не ошибся в тебе, я знал, — и Леший прижал к себе Шурупа изо всей силы, до хруста.

Холодно не было, а страшно — тем более. Только тело предательски вибрировало — по пьяни ли, по счастью, по неизведанности. Звёзды лыбились, мерцая. Тишина гробовая. Мороз собачий. Туман в башке. Лафа.

Смешная ночь...

1994-2001 © Сергей Парамонов. 

Все права защищены.
Перепечатка и публикация разрешается только с согласия Автора.

Текст в специальной редакции для сайта COMUFLAGE@КОМУФЛЯЖ,
и выложен здесь с согласия автора.

E-Mail: Сергей Парамонов

ГОСТЕВАЯ КНИГА  И ФОРУМ САЙТА "COMUFLAGE @ КОМУФЛЯЖ"