СЕРГЕЙ ПАРАМОНОВ

"СЕРЁЖКА"

Безумной нежности росток, он вырос среди зловонной жижи, взявшись невесть откуда и так же вскоре исчезнув из непутёвой жизни Петра Затулина. По советской системе рабовладения Петр был тогда отправлен на уборочную страду в совхоз им. Фурманова. На нем болталась военная форма, на полгода он утратил все гражданские права, став “партизаном” — рядовым запаса, призванным на военные сборы.

Приписаны они, местное пополнение, были к автороте моряков-дальневосточников, эшелонированных на другой конец державы попечься о полноте закромов Родины. Уже много лет от голода страна спасалась именно так — не умением, а числом, а за число несли ответственность военкоматы. Ежели б не наша доблестная армия, приближённая к размерам страны, то не осилить бы нам ни целинной эпопеи, ни чернобыльской ликвидации, ни армянского землетрясения, ни многих других самоотверженных гераклиад, безмозгло-масштабных авантюр, великих строек и стихийных бедствий. Посевные и уборочные по мобилизации человеческих ресурсов приближались как раз именно к боевым действиям в условиях тотального катаклизма.

На столь продолжительный срок, если не считать срочной службы, Петр был призван впервые. Жизнь на сборах всегда анархия, закамуфлированная под видимость армейского порядка. Под начало офицеров-пацанов, безмозглой зелепни, поступили зрелые семейные мужланы, они и задавали политику. Вырвавшись из-под опеки жён, забыв на время о тяжкой обязанности кормильцев семейств, вспомнив к тому же боевую молодость, все эти “новобранцы” пустились, от мала до велика, во все тяжкие. Со стороны это “христово воинство” походило на присной памяти легендарную крестьянскую армию батьки Махно, только по степи носились, умудряясь это совмещать с фронтовой стратегией Главного Штаба, не тачанки, а “ЗИЛы” и “КамАЗы”, наворачивая хмельные километры по ковыльной грязи и до истерик пугая мирное степное поселянство.

И без того пёстрая со времен целинного освоения степь стала ещё пестрей. Украинцы и казахи откупались от нашествий ночных моторизованных банд самогонкой — убойно-действующим дрожжевым пойлом, — и полгода текло оно в алюминиевые армейские фляги и кружки как море разливанное. С нею соперничал разве что технический спирт, бойкую торговлю которым наладили совхозные шабашники азербайджанских кровей.

“Партизанская вольница” жила в палатках на отшибе барачного посёлка, безлико именующегося “отделением №2”. Офицерьё устроилось в местном клубе, заботливо разместив в кинозале своих морячков: партизанщина — не лучший пример для воспитания боеспособной молодежи…

На Петра Затулина отечество возложило привычную ему по службе, но подзабытую на гражданке обязанность кашевара. Заведовал этим делом мичман Коля — с ранней лобной плешью застенчивый нескладень в чёрной “флотке”. Он давал наряды морякам, снабжал инвентарём и продуктами и даже пытался контролировать не только нормы рациона, но и качество пищи, пока не понял, что с армейским своим подходом средь дикого Поля выглядит идиотом.

Столовая была совмещённая: на пару с Петром местных аграриев кормила бойкая прибрюшистая хохлушка тётя Оксана. Ее гуцульский выговор был зноен, как колхозные комедии режиссёра Пырьева. Со своими тихими подопечными и с «партизанской» оравой тётя Оксана управлялась одинаково крикливо. “Я никого не боюсь! — задиристо басила она, стращая черпаком очередного уркаганистого “махновца” у раздаточного окна. — Не грози, не то звездану у лоб, зараз посмирнеешь!”

Не женщина, а сплошное удовольствие!

Брала веселая Петрова напарница не на голом слове: девчонкой ещё она пережила бандеровщину, её самою уводили в лес бандиты. Свои огни и воды тетя Оксана прошла от и до. На её детских глазах расстреляли отца, зверски пытали мать...

По вольному делу тётя Оксана нередко подменяла Петра, когда он был не в состоянии стоять у плиты, а спал где-нибудь в углу кухни, где скреблись мыши и роились жирные столовские мухи. Мух в столовой было больше, чем на свинарнике, посёлок вообще жил пьяно, грязно и развратно.

Тут обитали свои “экземпляры”. Продавец-немец Володя, который перетащил магазин к себе в дом и сделал частной вотчиной. Он крепко держал в ежовых рукавицах всю округу, супротив него и пикнуть никто не смел. Местный гермафродит Люба-Саша, устраивавшая лесбийские разборки с сожительницей Веркой на виду у всей улицы. Притом, что у Любы этой росла красавица-дочь — девка на выданье. Люба-Саша ходила в мужском, умудрилась извести свои груди до плоскоты, говорила хриплым голосом, курила одну за одной и пила по-чёрному. Чернее пили только “партизаны”.

Люба-Саша бешено ревновала Верку к каждому столбу, а с нашествием военщины покою её и вовсе пришел конец. Все Веркины стёкла давно были перебиты, перья из подушек пущены пухом по ветру и вкатаны колёсами в грязь, а Верку таскали по кабинам кому не лень. Ещё у этой Верки рос парень — тихий и умный пятиклассник, по-взрослому боровшийся за материнскую честь: и с её сожительницей, и с командированным мужичьём. Но, к несчастью, всё безуспешно: один, да ещё ребёнок, куда уж тут!..

Блядство в посёлке для баб было в привычку — как два пальца в рот... Безмужние и замужние, украинки, русские, казашки одинаково предавались первородному греху, утвердясь корпоративно во мнении остального люда; даже старухи, отгуляв своё, перешли в ранг наставниц, делясь с молодыми богатым опытом. По проулкам бегали ребятишки — малолетние садисты и олигофрены, зачатые во хмелю и блуде. Такого маргинального концентрата в местах, где вырос Петр Затулин, не было и в помине!.. Видимо, “советские посёлки” тем и отличаются от крестьянских российских селений, что в них нет корневого стержня, народ пришлый, разношёрстный, изначально чуждый какой бы то ни было общности, кроме общности бездомья. Как говорил помощник Петра по кухне Пашка Блинов, мгновенно нашедший с этим контингентом общий язык: “Мне не хрен терять, у меня ни родины, ни флага!..”

На том затвердели к поре распада всех основ не только “партизан Пашка” и поселковые механики и доярки, а сотни и сотни тысяч граждан того бардака, что всё ещё помпезно именовался Советским Союзом.

В стране был жуткий кризис. Табачное довольствие выдавали только комбайнёрам — по пачке махры в месяц! «Партизаны» потребляли в качестве курева сухие вишнёвые листья, нюхательный табак и конский навоз. Бабульки на базаре продавали окурки на вес, как семечки. Появился особый вид сигарет — “макароны”. Товар поступал с фабрик, неразрезанным и неупакованным — охапкой. “Макаронину” делили вручную, отрывая сколько надо. Иногда «партизаны», изолированные от цивилизации (и стихийного рынка, сплошь “чёрного”) неделями ходили без курева, претерпевая психическую ломку, знакомую лишь наркоманам. Иные мужики, таскаясь за местными “блатарями”, унизительно “шакалили”. В речи оформился эквивалент сверхнаглости — “Закурить не найдётся?” Следовало говорить: “Позволь докурить?” И заискивающе смотреть в глаза.

Эпоха изобилизма смертно отрыгнула тотальным дефицитом, будто зарытые почти одновременно три генсека-патриарха утащили на своих немощных грудях всё Золото Республик!.. И весёлый бесшабашный ужас горел в очах обкраденных народов, разбредшихся без ярма по евразийским равнинам от гор до морей…

В этом слепке Содома и Гоморры, между Сциллой суррогатной алкоголизации и Харибдой бестабачья, и возник трогательный мальчик — первый и последний в жизни Петра Затулина, по-своему единственный. Первое, что он принёс — нимб спасителя. В его карманах всегда лежали сигареты — настоящие, практически забытые,— сигареты “Прима”! Их — Серёжкин! — юный курс Сельхозтехникума разбросали по району на практику, а сам он попал в “отделение №1” — это неродное дитя богатого совхоза имени автора романа “Чапаев”. Специальность Серёжке никак не шла — “зоотехник”. Слишком он был нежнощёкий, улыбчивый, похожий на птицу — ясноглазый отрок среди разгула страстей и пороков!

Затулин не мог понять ни тогда, ни после, почему он, Серёжка, сразу прилепился к нему — вечно небритому и угрюмому, далёкому от романтических устремлений юности, коей дышал весь облик этого тонкошеего подростка, из великого множества профессий выбравшего занятие “коновала”. Чем он, мужик уже, мог быть мальцу полезен, интересен, близок?

Доныне это обстоятельство для него — загадка загадок.

Но Сережка ходил на кухню, сидел рядом, угощал сигаретами, мало говорил и много улыбался. А улыбался он — лёд таял и глупая душа почему-то пела гимн Гименею! Он был чертовски смазлив, сопливый этот “зоотехник”, изучавший внешность тридцатилетнего Петра Затулина изо дня в день. Ведь дошло до того, что в очередной раз он не поехал на выходные домой, остался в этом жутком посёлке, где кроме тоски и беспробудного пьянства, грязи по колено и унылой хмари над сизыми опустевшими пажитями не было ничего, радующего даже пьяный глаз!

Два дня Пётр и Сережка провели в обоюдном одиночестве, слоняясь по округе, напросясь в гости “на телевизор” к тётке Оксане, играя в замусоленные карты, травя анекдоты у шабашников-азербайджанцев, торгующих техническим спиртом. В те минуты Пётр не думал ни о чём корыстном, ему просто мила была эта неожиданная и утвердившаяся на странном законе компания, он пребывал в каком-то бредовом полусне, не пьянел дурным туманом от “технача”, и было ему удивительно легко и свободно. С годами он всё больше укреплялся в божественности того явления, в знаковости, им позорно не угаданной, лишь смутно почувствованной — кожей, а не бессильным рассудком.

Более светлого следа никто в усталой душе Петра Затулина не оставил. Да и вряд ли оставит. Это была краткотечность вечности. Миг, разросшийся со временем до уровня непрожитой жизни, профуканное счастье. Скользнувшая тень судьбы. Что же это всё-таки было?..

Петру теперь впору раскроить себе череп, чтоб найти там ответ! Сердце его саднит доныне. Ведь он даже не коснулся ни разу, даже не отметил его из всех остальных — так, как тот отметил Петра; не улыбался ему, не беседовал по душам, зато, как идиот, курил его сигареты!

“Что ты искал во мне?” — спросить бы ему сейчас… Спросить бы мысленным посланием глаз, случайным прикосновением, тем эхом в унисон мелодий их душ. Но он вопрошает туда, откуда нет ответа: ЛЮДИ, ПЕРЕСЕКАЮЩИЕ НАШИ ПУТИ, НЕ МОЛЧИТЕ! НУ СКАЖИТЕ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ О СЕБЕ!

Мы так недогадливы и слепы…

Их было там трое, несших с свою надсадную ношу: мичман Коля, матрос Миха и Серёжка — отрок с голубыми очами и девчачьей ямочкой на щеке. И никому из них Петр не посягнул разорвать круг одиночества. В небрежно наигранной пошловатости Коли, в Михиной тёплой услужливости и уязвимой незлобивости телёнка, в загадочно-безмолвных флюидах Серёжки — Вселенская тайна, которую Пётр разгадывает — и будет разгадывать всю жизнь. Но видит он всё это лишь больным затылком, когда поезд уходит и пассажиры не оставляют адресов в записных книжках. И нет даже возможности ободрить их при расставании... 

1982-2001 © Сергей Парамонов. 

Все права защищены.
Перепечатка и публикация разрешается только с согласия Автора.

Текст в специальной редакции для сайта COMUFLAGE@КОМУФЛЯЖ,
и выложен здесь с согласия автора.

E-Mail: Сергей Парамонов

ГОСТЕВАЯ КНИГА  И ФОРУМ САЙТА "COMUFLAGE @ КОМУФЛЯЖ"