КОМУФЛЯЖ. Русской армии, военным и солдатам посвящается…



КАРТА САЙТА:

0. МОЯ ВОЙНА
1.
НОВОСТИ
2.
АВТОР
3.
ИСТОРИИ
4.
ГАЛЕРЕЯ
5.
ССЫЛКИ
6.
БАННЕРЫ
7.
JAVA-ЧАТ



comuflage@webservis.ru

< ВЕРНУТЬСЯ

 

ВАЛЕРИЙ БОНДАРЕНКО

"ЭС ЭМ"

…Итак, они не прощались. Витя вяло и как-то вбок, вовсе не на Николая, глянул, и поплелся к двери.

Он подумал, что нужно было показать Коле, как выйти отсюда после.

— Вот это — смотри — поворачиваешь, и все. А оттуда, снаружи, только ключом можно…

Николай хмуро кивнул.

Рыхлый, лысенький, поволокся в комнату, наконец, и на диван (проебанный, как они оба шутили эти полгода каждый почти что день) — возлегся. На человеке были длинные сатиновые трусы. Не те, рваные, в белесых плевочках засохшего чего-то такого, обычные, привычные, зассанные подчас, а свежие, но тоже длинные и армейские.

«К обедешные».

Витя закрыл глаза, полежал в тишине немного.

— Там, в комоде, — тихо сказал он, не размыкая век.

Николай сорвался с места, радуясь, что можно же чем-то себя занять, что-то делать. В одном из ящиков среди платков, носков и рубашек, нашел три ремня. Один — кожемит с солдатской прозеленевшей бляхой, один — офицерский и еще один солдатский, но кожаный.

Николай сказал тут себе, что никогда не сделает ЭТОГО, никогда! Он не поверил себе, даже когда взял эти три брякнувших-лязгнувших пряжками, тяжеловатых и неуклюжих. Даже когда принес их в комнату. Даже когда остановился недалеко от дивана и опустил их к ногам.

Витя указал глазами. Выбрал все-таки офицерский. Почему Николай понял это по движению его губ, парень никогда не смог потом себе объяснить. Даже иногда, пьяный, думал, что сам навязал свой бы выбор, а тот смирился, не стал уж спорить. Витя ж — тот всегда от грубого сатанел: чем проще — тем и желаннее…

Так ли, иначе ли, Коля бросил лишнее на пол. Лязг и звяк, страшненькие сейчас.

Витя больше не закрывал глаза, и Коля не мог оторваться от них, они были какие-то остановившиеся, уже пустые.

Витя приподнял голову. Коля еще помедлил, но держать так голову Вите было неудобно, и вообще это все совсем уже для обоих мука была, — и накинул петлю. Он потянул концы бережно, потом резко рванул, ненавидя все это, — от всего стараясь поскорее избавиться, убежать.

Комната завертелась.

Потом разом все вдруг обмякло и потеряло значение. Николай смотрел на перекошенное синее маленькое (как во гробе) лицо. Подумал зачем-то про эрекцию, — ну, что бывает.

Ослабил петлю, вытянул ремень из-под шеи.

Поплелся в ванную. Вдруг почувствовал, что шагает нехорошо, распялясь, — ощутил, что мокрый весь там, в трусах.

Удивился сонно себе, открыл воду. Хотел взять «Колгейт», да что-то мешало.

Посмотрел: ремень же в руке!

Отбросил в ванну с ужасным лязгом.

Зеркало все смотрело на него ввалившимися глазами.

 

…В последнее время Витя чудил. Все играл, будто б он девочка. Николаю, как обычно, не по нутру это сначала было: к чему такое гаденькое хабальство?

Издевается, что ли, Виктор? Над кем? Над ним? Нет, над собой, скорее…

Но после Николаю стало и это вроде бы интересно. У себя в ювелирном, стоя на посту возле выхода, он провожал глазами длинноногих девчонок в искристых шубах и думал: «Подумаешь! Блядь, манда…»

То есть тяжело вымарывал их из жизни. Деньги на девок были — а не хотелось.

Засосало, что ли, уже?

И думал угрюмо, упорно, зло — о квартире. Дескать, не обманул Витюня: завещал и впрямь. Показывал все бумаги.

И когда выходил поссать — вспоминал Виктора непременно. То есть как-то это все сроднилось, спелось — до тошноты.

Да и все случалось в жизни Коли неожиданно, прям внезапно. Точно кто-то хватал его за руку и выдирал в другое пространство, в другой совсем воздух, и даже странно было потом, что этого ведь он раньше вообще не знал или не допускал подумать.

Он давно уже, еще два года назад, на срочной, перестал себя спрашивать, где он и что он, и что он такое или что с ним такое творится, или что со всеми творит эта бляха-жизнь. Он стал плыть в этом море, которое все считали, кто — жизнью, кто осторожно — Москвой. Иные это все гадство называли попросту «плешкой», — этот сквер, осененный крестом и часовней, ухоженный, чистенький, вымощенный розоватой плиткой. Их с Серегой часть находилась рядом. Солдаты порой сваливали в скверик. Ну, типа там: подработать. Типа: мы «акты» все, пососите нам, но за бабки.

И если б не гад Серега, ни в жисть сюда Колян один не пришел бы. Западло ведь, — ведь блядство! А закроешь глаза — и видишь: Серый в руку тихохонько взял, спрятал в ладонь; тихо, влажно поотжимал. Колька пожал плечами, отпихнуть хотел: в сортир могли пацаны ввалиться каждую же ж минуту, — хотя и ночь. А Сережка все ниже, ниже. Стриженая ржаная башка между ног у Коли…

Б-блядство ж!..

— Блядство, блядство-о! — упорно подвывал Колян, даже когда все вокруг покачнулось, и тысячи ярких иголочек пронзили его там, внизу.

Потом все медленно встало на место, и Колян, тяжело дыша, посмотрел вниз. Сережка еще стоял на корточках, и тоже тяжело, словно нанырявшись, — дышал. Почувствовав взгляд Коляни, Серега приподнял голову и глянул тому в глаза.

Взгляд у Серого был необычный какой-то: виноватый, печальный, испуганный, ждущий.

Это был не всегдашний Серегин тяжеловатый насмешливый «взбляд», которым он донимал Коляна особенно почему-то последние две недели.

Это был нежный и робкий взгляд.

И неожиданно для себя Колян положил руку Сережке на стриженую макушку:

— Ладно, гаденыш! Все, блин, пучком…

И пацанчик этак лет двенадцати — десяти, открывшийся вдруг в Сереге, улыбнулся взрослому благодарно. Преданно, может быть…

Потом наступила пора их уютного, их простецкого шароебинья там, всегда в одной и той же кабиночке почему-то. Каждую ночь почти. Это была еще как бы дружба и плотская сладостная утеха. Но они еще никогда не были так откровенны, так теплы друг к другу.

Потом они поняли, что нужно быть осторожнее в тесном мирке казармы. И это стало по-настоящему их общей тайной, которая притянула их друг к другу еще сильней.

Потом так случилось — а могло ли и не случиться? — что у Сережки должок скопился. И препоганый должок: сержант Кудинов ехидно уже намекал, что и проценты натикали, и вообще ждать ему надоело. И что Серый пускай-ка расплатится с ним хоть жопой… Вдруг Кудинов пронюхал что?

И что именно он пронюхал?

…В тот вечер Сережка долго курил молча. И Колян возле него курил, уже понимая, что должен сказать Серега.

А с Витей они познакомились уже через полгода после того. Опять же Сережку приперло в который уж раз с долгами: выпить умел, оттянуться. Яркий, шумный, улетный Серый…

…Они вышли уже в самую июньскую темноту, около полуночи, и тучи были. Сквер тонул в черноте, редкие фонари сияли сами себе, таинственно и банально, и фигуры, все больше в белом по летней такой духотище, смутно светлели то там, то здесь. У ребят была законная увольнительная. Пришлось отвалить дежурному за нее аж стольник, но теперь они здесь шагали, как короли, звенькая подковками, неторопливые, — понимая, что с десяток пар глаз пристально наблюдает их, провожает, оценивает.

Парни они были ничего себе, а в темноте стать казалась еще приметней. Они решили пройтись два круга, подождать, когда к ним подойдут, заговорят и, как водится, предложат пивка и расскажут о ночлеге внимательно, осторожно. Люди здесь были вежливые, и ребятам это даже нравилось, хотя Коляну было не очень приятно думать обо всем дальнейшем. То есть, он мрачновато обходил это все. Вернее, не то, чтобы так уж и обходил. Просто не всегда, даже когда и сосут, приятно.

К тому же солдат брали обычно люди небогатые, малоинтересные. Ребята сели на скамейку подальше от входа и закурили. К ним подошло уже человека два, но, узнав о цене и мягко поторговавшись, отходили прочь. Да и были «покупатели» неказистые, так себе.

— Сейчас третий подойдет, — и пиздец, любой! Иначе Кудинов нас самих на елдак насадит, — сказал все еще почти весело Сережка. Он всегда здесь (да и не только здесь) говорил вот так: весело, оживленно, точно предвкушая что-то радостное или хотя бы забавное, потеху какую-то, то да се. То есть, он волновался, и еще было ему стыдно перед Коляном, потому что в последний, в тот прошлый, раз их привезли на квартиру, где оказалось четверо крепеньких мужичков. Короче, делать пришлось там все.

Обоим после, уже даже в части, противно друг перед другом было.

Короче: жизнь…  

…Проехал милицейский, в синих огнях, фургон. Фургон уже один раз останавливался возле них, и молодой плечистый летеха проверил их документ. Все было в порядке, но мужик что-то замялся. И когда фургон отъехал, Серега толкнул Коляна в бок:

— Видал?

Колян ничего такого, как всегда, вроде и не заметил. Но Сережка, загадочно улыбнувшись, сказал, что милицейский летеха давил косяка на него, на Колю. И Колян мгновенно вспомнил эти темные смеющиеся глаза. Проезжая мимо них опять, фургон коротко просигналил.

Ребятам стало сильно не по себе. Они поднялись, собираясь нырнуть подальше, в самую темную глубину. Колян вспомнил, что как-то, поймав одного салажонка в подворотне за этим делом, вот такой же ментовский летеха заставил того вылизать себе берцы. Или это была все лажа, блин?..

— Кой хуй?.. — спросил, закуривая, Колян.

— А должок?

…Их «сняли» лишь через час. И сняли фуфлисто: обычно парни всегда говорили, что не могут по одному, а тут такой, блин, облом случился: подъехал как раз Антон на своей крутой тачке: папик — не папик, а все же постарше друган Сережкин. Такой же, как Серый, — шумный, веселый. Подмигнул Коляне, угостил, как всегда, «Парламентом». Покурил возле, хитро косясь и щурясь всем своим широким мясистым лицом. Колян нахмурился: он не хотел тащиться к Антону на хату. Во-первых, Сережка просил Антону не потакать: были у Серого свои виды на этого баклана. А во-вторых, Колян отчего-то всегда смущался этого вроде бы и простецкого, свойского мужика, от которого наносило сладковатым, наркотным «Кензо» и сигарами, — ими Антон солдат, впрочем, ни разу не угощал…

Короче, Антон уехал с Серым, а Колян (увольнительная осталась у него) присел на травку. Блядь, неужто всю ночь теперь загорать здесь?

Коляну вдруг стало тоскливо, и он подумал, что Серый кинет его — кинет ради Антона или еще какого-нибудь барыги с деньгами, что и теперь Серега с обожанием смотрит на своего крутого. «Вот ведь сволочь: расколупал, скурвил, а теперь…».

Коля вспомнил, что еще в детдоме знал о таких делах между парнями. Там это было даже как-то понятно: все-таки нежность какая-то. А блуд… Коля мрачно подумал, что никогда бы, если б не Серый, не стал этим делом мараться.

Он вдруг почувствовал, что на него смотрят. Вроде и никого, а оглянулся — какой-то пухловатый мужик за сорок. Лысина, маленькие очечки. Интеллигентик. Одет… Колян не смог даже определить в темноте, на сколько тянет прикид лысенького. Вид у мужика был странный какой-то: точно он виноват. Коля подумал: этот ни за что первым не подъебется.

— Хата есть? — спросил Колян тихо, как бы проникаясь смущением мужика.

— Д-да, конечно… — тот кивнул сразу два раза.

— «Пиздец котенку! Может и приставать не станет…» — подумал почти уже весело Коля.

— Полтонны, знаешь? — спросил, закуривая, Колян.

— Полтонн?.. А, знаю!..

— Колян! — солдат протянул руку лысенькому, и тот как-то неловко пожал его шершавую кисть.

— «Точно: пиздец!» — подумал с усмешкой Коля.

 

Они приехали в один из недалеких от центра столицы районов, в высокий и мрачный дом сталинского ампира. В гулком подъезде проскрежетал старый, весь в стеклах, лифт. Открылась квартира, обширная, но страшно запущенная, в ворохах книг, бумаг, одежды на стульях, во всех углах. Колян подумал, что хозяин не то, чтобы совсем без денег, а не богат. И еще: может, он ненормальный, а?

Колян стал разуваться, неловко путаясь в сапогах, портянках. Каждый раз это и смущало и прикалывало его в таких домах. В смысле: вот тебе, пидарас, запах жизни! И в то же время он сам стеснялся этого сырного запаха.

Колян не запер дверь в ванную. По опыту знал уже, что с этого все нередко и начинается. Хозяин проскальзывает следом: вроде бы показать, вроде бы посмотреть, вроде бы спинку солдатику потереть…

— У меня колонка, — виновато сказал мужик. Коля заметил, что он пухлый, мягонький. Староват, конечно…

Все случилось само собой. Колян, как старший, обнял его в ванной. Прикалывало, что еще не мылся. Горький запах курева и казармы. А этот терпит, не брезгует. Может, ему вообще по кайфу?..

Гладил лысого по вспотевшей макушке. Нет, это зло прикалывало на самом деле. А тот все ниже, ниже, блядь. Почему-то вспомнился тут Серый, их первый раз…

— Я помою, — сонно сказал Колян. Но не смог оторваться, — тащился, насаживал, извивался весь, перестав уже себе удивляться, пьяно закрыв глаза. Лысенький ловко, умело хлюпал. И было что-то детское в этих покорных всхлипах.

Они перешли в комнату, на широкую неубранную кровать.

Потом Колян, наверное, задремал. Проснулся он внезапно: из темноты словно выдернуло что-то его. Не сразу и понял, что.

Глаза. Хозяин лежал рядом, приподнявшись на локте. Глаза у него странно блестели в темноте, почти как у кошки. Колян испугался: точно, — маньяк, наверно. За высоким не зашторенным окном пучилось небо молниями. И само небо-то было чудное какое-то: не черное, не ночное, и в то же время не предрассветное. Как будто б силы какие-то шуровали в тучах, освещая их пепельно-серые густо клубящиеся громады. Но ни самих молний, ни грома не было, а только игра небес, которую Коля еще никогда не видел.

— Во дает! — сказал он, приподнимаясь на локте и нарочно разбивая голосом эту всю странную мутотень.

Он глянул на лысенького, как бы ища его поддержки для разговора. Однако тотчас отвел глаза вбок, а потом перевел их на окно: хозяин понял порыв Коли как-то криво, протянул ручонку, стал гладить Коляну грудь и шею. Не гладить — наглаживать, пальцами трепеща. «Нарочно!» — подумал Коля и хотел упасть головой в подушку, — типа: отъебись-ка, спать хочу. Но только дернулся — и тут дом точно рвануло ввысь. Гром ахнул над самою головой. А ведь не последний этаж! Во, бляха!..

И сразу за тем окно треснуло длинной, медленной молнией. И опять, снова сухой и жестокий гром.

Хозяин — Витя — что-то сказал уныло.

— Чего? — Коле и впрямь стало как-то тревожно, странно, хотелось отвлечь себя разговором.

— Корни небес. Молнии так назвал какой-то поэт. Не помню, кто именно, — Витя вздохнул, как бы конфузясь от своей забывчивости. И все поглаживал-трепетал.

— Подходит, — согласился Колян. — Ты книжек много читал, наверно?

— А ты как думаешь?

— Я не думаю: я же вижу.

Опять сухой, едкий треск над их головами.

— Чудная гроза, — сказал Коляня. — А дождя и нету. Небеса не ссут, — он засмеялся своей неожиданной даже для себя шуточке.

Вите она понравилась: Коля почувствовал это по чуть дрогнувшим, еще более нежным касаньям пальцев.

— Ты кем работаешь? Расскажи! — касанья больше не раздражали Коляню, а успокаивали, скорее. Колян подумал, что вот именно так никто его еще не ласкал. И может быть, никогда больше ласкать не будет. Стало грустно и интересно.

Оказалось, Витя шарашил в редакции одного журнала. Он рассказывал не очень понятно, но Коля внимательно слушал и подумал, что такому странному и редкому человеку, наверное, можно это. Во всяком случае, близкие не осудят, поймут: образованные.

Гром все гремел, заглушал слова. Молнии, казалось, срывались прямо с карниза за окном, — виясь, растекаясь в сухом воздухе. Дождя все не было. Зато когда громыхнул, пролетая мимо балкона, лист жести, сорванный ураганом с крыши, Витя внезапно вжался лицом Коляне в грудь, а после оба расхохотались. И Коля подумал, что все же Витек — неплохой мужик.    

Утром Колян ушел. Хозяин отказался его провожать. Типа: неловко перед соседями, такие они ведь с Коляном разные.

Во дворе на телесного цвета кирпичной стене белела надпись: «Тюленева, 38/1».

Перебираясь через поваленные во дворе деревья, Коля подумал, что Виктор дал свой телефон.

 

Так в жизнь Кольки вошла эта — ну как бы еще одна тайна. То есть, как и тайна? Просто он не сказал Сережке про эту ночь. Типа там: промаялся в скверике аж до утра, а ближе к рассвету, в подворотне, один ему отсосал. Так себе впечатления, и без резинки, — как бы не подхватить.

— И вообще, — сказал Колян. — С пидарасами завязываю!

Серый даже не огорчился: весь был в Антоне теперь, собака!

Через полгода им уж маячил дембель.

Так прошло дня четыре — пять. Колька забывать начал про Витю и про ту странную, чумовую ночь. Все еще говорили об урагане, который смел четверть деревьев по всей Москве.

— Вавилов, тебя на КПП! — длинный тощий Кудинов усмехнулся криво и не отвел глаза. — Какой-то, говорит, родня.

— Какая родня? — удивился Коля.

— Из дяревни, — Кудинов снова, еще кривей, усмехнулся.

Коля сразу все понял и покраснел.

На КПП он вышел, готовый растерзать малохольного пидараса. В отличие от Сережки Коля не допускал, чтобы к нему приходили эти. Стеснялся, хотя Серегин Антон подруливал к воротам прямо на своей красной «Тойоте», и парни не осуждали Серегу, а, скорее, завидовали ему. Никому и в голову не приходило, что отвязный Серый не из одних бабок такое крутит…

Витя стоял, нахохлившись, возле самой двери КПП. Молодой боец внимательно разглядывал его, даже не давя своего ехидного интереса.

При виде Коли мужик смутился, покраснел аж, как-то заерзал беспомощно и истошно.

— Че надо? — буркнул Колян, не вынимая рук из карманов.

И тотчас подумал, что нужно выйти отсюда, чтобы боец не видел их, не слышал. Почему-то Коля упорно думал, что салага не врубается, — он, Колян, не смел подумать сейчас иначе.

— Пойдем выйдем, — Коля кивнул на дверь.

Все это время он старался не смотреть на Витюху. Колян чувствовал, что и тот прячет глаза.

Стыдится?

Они вышли за КПП.

— Зря пришел, — сказал Колян, глядя на серую лужу в мелкой противной ряби: холодный дождик споро бежал за воротник х/б.

— Ты обиделся?

— Я? С чего бы?

— Ну… я думал, что мы подружились как бы…

— Че-то не понял я… — Коля глянул, наконец, Вите в лицо. Глянул косо, как бы и мимоходом. Лицо малохольного — вы не поверите, блин! — сияло.

Оно было даже приятно сейчас странной, сумасшедшей какой-то ласковостью.

— Снова бабки завелись? — спросил Колян, усмехнувшись криво. И тотчас почему-то вспомнил Кудиновскую ухмылку.

— Ну… вроде того. Считай, что так.

— Другого найди! Вон у нас сколько хуев бесхозных! А я в завязке. Не надо мне этого, понял ты? Вообще не надо!

— А без денег?

Колян опешил. И от странного, тихого, но твердого голоса охуел вконец.

Он схватил Витька за шкирку и сунулся с ним за угол КППшной будки. (Здесь как раз было их не видать ни с улицы, ни с поста).

— Ты, в натуре! Пидарас проклятый! Тварюга гнойная!

Колян шипел, задыхался. Слов уже не было: он коротко сунул этой гниде под дых.

Витька охнул, осел, было, но вдруг Коля почувствовал, что тот вцепился ему в голенища и с ужасом увидел, как овальная лысинка истово трется о его колено:

— Не надо! Не надо! Не ух-ходи!! — истошный, свистящий шепот.

Колян дернул ногой, но как-то не особенно энергично: почему-то эта жалкая лысинка прикалывала Коляна. Типа: старший, бля, отец, а на коленях — хотя отца и не было у него…

— Вставай, блядь, измажешься! — буркнул Коля, чуток помедлив.

Странно все это было. Не Витька, конечно, — что с пидара и возьмешь? — а что в Коляне этакое поднялось к горлу. Он как-то теперь по-другому, не от ярости, заходился. Было как-то даже трвожно-сладко.

А когда увидел замаранное лицо Витюни, вдруг подумал с досадой: «Очки обронил, зараза!»

И тут возникла мысль — а как же иначе приходят такие мысли, как не возникнув украдкой, а после внезапно восстав во всей своей бесстыжей, неопровержимейшей наготе? — вдруг мысль открылась ему, что вот ведь же человек (человечишка, пидарас), который может устроить его судьбу. И что никто другой его судьбы здесь, в Москве, не устроит, потому что Колян — не разворотистый Серый и потому еще, что играть в чувства-отношения с богатенькими московскими бабцами-дядьками ему западло. Ну с души, блин, воротит! И что этот вот человек не будет от него требовать ничего, ничего. Короче, судьба, кажись, постучалась Коляну в его стриженный солдатский череп. В казенный череп, иначе обреченный, быть может, пуле. (Это последнее Коля подумал как-то совсем уже машинально и глупо. То есть, когда Колян подумал об этом, он на все уже и решился…).

— Ладно, вставай! А то сыро, на хуй… — Коля подтянул Витю за плечи. Куртка на Витеньке была потертая, но скорее от неаккуратной носки, чем от старости. Да и вообще прикид на Вите был только замызганный, а так ничего себе.

— Короче, — сказал Колян, глядя куда-то поверх потной и мокрой лысинки. — В субботу могу. На вечер, на ночь и на утро.

— Но у вас ведь на двоих увольнительные, — возразил Витюня.

— Сечешь! Тебе меня одного не хватит? Второго на помощь нужно звать?

— Да нет, зачем же… Но как же быть?

— Не бзди, я все улажу. Верняк!

— Мне так нравится, как ты говоришь. Грубо, честно, — глазенки Витеньки засияли.

Колян усмехнулся. Вдруг схватил Витеньку за грудки, подтянул к себе. Сказал, ощерясь похабно, грубо (лихо, хмельно стало ему на душе сейчас):

— А я не только ведь говорю! Я еще ведь и дело делаю!

Витя что-то мяукнул такое нежное, что Коля не удивился бы, если б тот лизнул его в щеку, в шею.

Коле вдруг опять стало смешно, прикольно.

Вернувшись в казарму и не раз перетирая про себя эту сцену, Колян изумлялся собственной смелости; но, странное дело, — и такой он в общем-то уже нравился сам себе.

В субботу вечером он пришел на «Тюленева 38/1». Эту надпись, матово-серую в густой вечерней тени, увидело все же две пары глаз: привел-таки Коля Серегу! Просто так, позабавиться чтоб, привел.

 

…Они шагали через неубранные стволы и ветки поваленных тополей, через вороха каких-то мятых бумаг и осколки разбитых бутылок, и почему-то часто им попадались то драный сапог, то рыжая от грязи армейская шапка, точно это был не двор обычного дома, а подзаборная свалка за их частью. Увидев яркую бляху ремня, Серый поднял ее и, без слов, протянул Коляну. Тот удивился: тоже мне, сокровище обнаружил!

Но жест Сереги был таким неожиданным, необычным, что Колян растерялся, смутился и не нашелся сказать что-либо.

Они подошли к подъезду, даже не ища его по широкому фасаду с пятью — шестью одинаковыми дверями, обрамленными колонками из красного кирпича. Серега уверенно нажал три блестящие кнопочки домофона.

Дверь подъезда тотчас открылась, на пороге стоял Витюня. Серега замахнулся, Колян схватил его за руку, чего-то вдруг испугавшись, и пробудился.

Он лежал тихо-тихо. Густое сопение, скрип коек, попердывания, привычный запах пота, кирзы, портянок; бесшумное шаренье по стене отсвета от фонаря за окном. Яркое пятно то набегало на Колю, и тогда его профиль с крутым подбородком и коротковатым, но крепким носом возникал на неровно окрашенной, как бы в испарине зеленоватой стене, то снова погружал во мрак его койку. И тогда Коле казалось, что его вовсе на свете нет, что его, Коляна, кто-то придумал себе на потеху и наблюдает всю его серую жизнь и мученья. Почему «мученья»? Просто Колян так зачем-то сейчас подумал. Уныние овладело им. Он вдруг представил себе, что сто пятьдесят таких Колянов сейчас сопит и попердывает вокруг, и нет между ними никакой особенной разницы: тот повыше, тот потолще. Ну, посильнее, хуе-мое. Но ведь же все равно: вернутся после этой треклятой службы к себе в дальние городки, в деревни, женятся, — и чего? Сопьются все потихонечку. И он, Колян, может спиться. Он даже родителей своих ведь не знает. Может, они оба алкоголики были. «Оба»? Колян почему-то живо представил себе двух мужиков с сизыми небритыми ряхами. Представить такой женщину, что была ему мать, он все-таки не решился.

— «Может, мужики друг от друга тоже рожать начнут. Типа: клонирование, туда-сюда…» — подумал Коля.

Эта мысль как-то развлекла, развеселила его.

Он уснул, положив ладонь под щеку, будто пацан. Даже не успел подумать, как думал всегда, проснувшись средь ночи, что после срочной ему, собственно, и податься некуда. Ну, может, завод, общага. А хочется очага. (Это последнее Коля, конечно же, не подумал, а просто протосковал).

В ту короткую летнюю ночь ему больше ничего не снилось.

 

— Здрассьте… — почти просвистел Колян, когда дверь открылась еще до того, как он нажал кнопку звонка. Дверь как бы провалилась в стену при звуке его шагов. В этом он усмотрел, было, недобрый знак, но тут же сообразил, что хозяин ждал его, предупрежденный сигналом домофона.

Коля неловко протянул руку. А не хотел же ведь!

Но что он в конце-то концов теряет? Ведь он один…

Однако же эта встреча была не совсем такая с самого начала, — совсем не такая, как он ее себе представлял.

Витя был в черной открытой маечке и линялых армейских шортах. Но это было еще как бы вроде и ничего. А вот лицо у него показалось каким-то странным. Оно было не восторженное, радостное, как думал Колян, а бледное, рассеянное, сосредоточенное. Словно он не сразу узнал Коляна и уж точно не шибко обрадовался ему. Он, Витя этот припизднутый, был сейчас весь в себе, и так глубоко, что Коля заподозрил: «Не обкурился ли?»

Почему-то ему казалось порой, что такие, как этот Витя, должны если уж не пить (куда им простой мужицкий такой загул!), то как-то изысканно улетать: ширяться, курить, просто тихо сходить с ума.

— «Вешаться…» — вдруг подумал Коля. И ему стало не по себе.

Он вспомнил, что так — «Вешайтесь!» — кричали им «деды» полтора года назад. Так недавно кричали и сами они новому пополнению. Но это ж была игра. А тут все всерьез, наверно.

— «Ну не я же повешусь! — подумал Колян. — Блядь, заебися!..»

Стараясь не глядеть больше на отрешенно молчавшего Витю, Коля разулся в прихожей. Стащил постылые армейские говнодавы и портянки, быстро сунул их в сапоги. Почему он не обмотал их вокруг голенищ, как привык? Побоялся, что Витя сверху обрушится на него?

Попробовал бы, дохляк сопливый!

Колян решительно пошлепал в ванную.

Он вылил на себя чуть не половину шампуня для душа, и тот покрыл его тело густой, бурной какой-то пеной. Колян с наслаждением размазывал ее по себе, взбаламутив белые облака там, в паху. Тер член, вертел его, привычно ощущая его упругую — гудящую как бы — твердость. «А этот, небось, тоже в ванне удрочивается» — подумал.

Также подумал вдруг, что хорошо ему одному сейчас здесь и что больше, кажется, ничего не надо.

Шум падающей воды прекратился. Растираясь огромным сизо-оранжевым полотенцем, Колян услышал вдруг музыку. Это была какая-то непривычная ему музыка. В ней совсем не чувствовал он ритма. Музыка была мягкая, текучая, бурная, она обвивала, как легкая и густая ткань.

Коля заслушался. Он точно поплыл на ее волнах. «И больше ничего ведь не нужно!» — подумал Колян с тоской, вспомнив, зачем он здесь.

Трахаться катастрофически не хотелось.

Он нехотя вылез из ванной, надев свои несвежие сатиновые трусы и зеленую, тоже уже пропотевшую за время дороги майку.

…Они сидели уже примерно с час напротив друг друга, на захламленной кухоньке, неожиданно тесной для такой не слабо большой квартиры. Коля пил, щедро себе подливая. Витя выпил две рюмочки, раскраснелся. Глаза его странно блестели, а лицо вдруг стало привлекательным, милым, — такое лицо у него Колян уже как-то видел. «Нет некрасивых баб…» — подумал он.

— Чему усмехаешься? — спросил тихо Витя.

— Так… Прикол один вспомнил. А теперь забыл. Что за музон?

— Нравится?

— Нормально… — Коля пожал плечами.

— Французская. Столетней давности. Хорошая, как вино.

— А пьем-то русскую! «Абсолют»!  — Коля расхохотался.

Витя лишь улыбнулся вежливенько, рассеянно.

— Погоди! — Витя поднялся из-за стола. Его шатнуло.

— «Эк ему мало надо…» — подумал Коля.

Он налил себе еще рюмашку, ткнул вилкою в колбасу. Та не давалась, слишком тоненькая. Коля, ухмыляясь, стал с ней бороться, напрочь забыв о Вите.

Ему было хорошо, тепло и все сейчас пофиг.

— Ну? — Витек возник перед ним в странном теперь прикиде. Разодранная под мышками, серая тельняшка и черные сатиновые трусы, такие же, как на Коле, только разрезанные спереди и сзади. В дырьях светлел небольшой сизый член и пухловатая для мужчины попа.

— Отпад! — хохотнул Колян и косо отвалился спиною на подоконник. — Ну, дальше что?

Витек ухмыльнулся как-то вроде бы по-котярски, похотливо и детски одновременно, и облизнул слишком красные (подкрашенные теперь?!) губешки.

— Ну… поцелуемся? — выдохнул Витюня тихо, смущенно, однако ж внимательно глядя, в глаза Коляну.

— Не понял?.. — нахмурился Коля. Он почему-то решил, что не поцелуя ждет от него хозяин.

Что-то — водочка, может быть, — играло в душе Коляни, взблескивало в ее темноте острыми искорками вконец отвязного, похотливого раздолбайства.

Впрочем, Коле это было попросту интересно:

— Давай! Без этих хуев-маев соси, пидар гнойный!

Но прозвучало это вовсе не грубо. Добродушно-ворчливо, скорее.

Витя неожиданно проворно для пухлой плоти своей маханул под стол. Там он, видать, ударился о столешницу: блякнул-ойкнул.

Колян вовремя подхватил падавшую бутылку:

— Осторожней, корова!

Пальцы забегали, заерзали по бугру Коляновых пропотевших в паху штанов. Парень отвалился спиной к подоконнику, медленно расстегивая пуговица за пуговицей тяжеловатую камуфлированную рубаху

Потом просто закрыл глаза. Тащился, вздрагивая всем телом, водя рукой у себя по шее, по груди, пощипывая на ней мягкие волоски.

Вдруг он содрогнулся весь: пальцы Витюни заиграли на его голых пятках, подхлестывая учащенный ритм работы губешно-язычного аппарата.

Витька и впрямь классно сосал! И как хорошо, что его самого Колян при этом не видел: он сначала пошарил в памяти у себя, ища знакомую телку, но те этак не делали, не умели по-настоящему-то, и телки сами собой растворились в алом трепете век: солнце пришло на кухню, щедрое и все же холодное в этом году.

Колян кончал бурно, рычал, двигал вовсю мучительным елдаком, так что Витя все время терял равновесие и стукался теменем о столешницу. Наконец, бутылка хлопнулась набок и скатилась на пол. Но в этот миг никто этого не заметил…

 

— Ты пойдешь?

— Отстань!

Серега сел к Коляну на койку. Внимательно вглядывался в его злое, нахмуренное лицо. Так внимательно Серый никогда еще на него не смотрел.

— Не прошибу я, чего ты? Будут бабки, хороший вроде мужик, крутизны немерянной, завяжешься с ним, то да се… Не врубаюсь я!

— Ехай! Я ж тебя не держу… — буркнул Колян. Он снова ярко представил себе Антона с его сладким ароматом «Кензо», его длинную квартиру, его алую «Тойоту» и того квадратного мужика с красной широкой рожей, покрытой широкими, горестно-льстивыми складками, — Антонова компаньона и даже шефа.

— Ой ты муда-ак! — покачал от души головой Серега и положил руку Коляну на плечо. Сказал вдруг тихо, проникновенно. — Он больше не будет к тебе подъебываться. Будешь сам его, как захочешь, — Антон обещал…

Коля вдруг усмехнулся:

— Ладно, уговорил…

…Ближе к утру мужик — Леонид его звали — уснул. Колян слушал его настойчивое храпенье, смотрел на высокую щель между штор. Щель была синей, потом нежно пророзовелась.

Колян закурил.

Подумал:

— «А поджечь бы все это на хуй!»

Колян подумал еще, что Леня захочет опять с ним встретиться. И снова будет стонать, повизгивать, ровно девка. А такой ведь с виду крепенький мужичок… Потом бросит, конечно. Это они всегда так сначала про любовь трандят, пидарасы. А сами пробляди…

— Не надо мне этого! Нет, не надо… — произнес Колян.

Он вспомнил вдруг Витю, его полное тело с приподнятыми, как бы в вечном испуге, плечами, его плохо выбритые, колючие пухлые щечки. Колян усмехнулся: о них так приятно, с легкой болью, было тереться хуем, — тогда он даже сказал об этом Витюне. Или подумал?

Было, было что-то такое в Витьке, что так и подмывало Кольку приколоться и подъебаться. Коля вспомнил, что ни разу не трахнул его по-настоящему, в жопу. Витька, впрочем, и не просил. Коля закрыл глаза. Он представил себе плотные губы, и как ловят они струю. Такого странного кайфа, такой раскрытости Коля еще не знал. Там, в детдоме, он слышал от пацанов о всяких таких делах, но сам…

Колян вздрогнул, открыл глаза. Нет, он не хотел это все вспоминать, он всегда это гнал, убеждая себя, что это было не с ним, что этого не было вовсе. В пятом классе, на прогулке, он забежал в парковый туалет. Там были какие-то пацаны лет по пятнадцать… Их хохот и крики. И плачущий Коля. Его держали за волосы, больно тянули, заставляли открыть рот шире, — шире еще, блядь! Потом он лежал в теплой луже, один. Затем, всхлипывая, поднялся. Снаружи мир все так же был ярок и чист, солнце сияло. Он кое-как добрался кустами к фонтану и рухнул в него. Воспиталка чуть по морде ему не дала. Она кричала, что туда же писают собаки, что он чуму подхватит и в детдом принесет. Но Коля был доволен собой, своей удавшейся хитростью. А тайна…

Колян снова закрыл глаза. Не хотел он думать о том, что все это не прошло для него так просто, что запах мочи и сам этот «процесс» (столь торжественно называл его иногда Витюня) казался ему таким ярким, до рези на кончике хуя, до блаженства даже не телесного облегченья, а душевной свободы, что ли.

И когда в рот, — особенно в рот когда… Это блуждание языка, эти задержки, это дыхание твоего  раба  внизу, — чужой, но покорной жизни…

И все ж-таки западло,

                                     западло,

                                                  западло,

                                                               ПАСКУДА-А-А-А!!!

Пусть этот Витек чеканутый захлебнется его ссаками, на хуй бля!    

Леонид громко всхрапнул и бросил руку Коле на грудь.

 

…Полтора года спустя Колян нажал три кнопки все того ж домофона, однако звука не последовало. Он нажал еще — опять молчание. Он вздохнул, но на всякий случай дернул дверь — и она отворилась. Колян вошел в подъезд. Помедлил, вспоминая этаж, — все ж-таки подзабыл…

Витя открыл не сразу. И во всех этих мелких препятствиях и задержках Колян почувствовал скрытый смысл. Он только не мог понять, зачем его тормозят, почему вдруг мешают.

Витя с удивлением уставился на высокого парня в бело-красном спортивном костюме и навороченных, на котурны похожих белых кроссовках.

Колян усмехнулся краешком рта:

— Не узнал, выходит…

И вдруг схватил Витю всей пятерней за лицо, сжал жестко, затормошил:

— С кем же теперь ты блядуешь, сука?

Он втолкнул Витюню в прихожую и, не глядя, резко захлопнул у себя за спиной входную дверь.

…Они сидели на кухне. Витька уже обсох, лица обоих раскраснелись от водки. Колян курил сигарету за сигаретой, — забычковав одну, тотчас хватал другую. Рассказы цедил сначала очень скупо, глядел в окно на осенние сумерки, морщась по временам.

— В общем, в жистянке, считай, повезло мне, Витюха! Бабки есть, по клубам каждый вечер шарахаемся. Леня — классный мужик. Я даже не представлял, что после срочной такое будет.

— Ты счастлив?

— Заебись! — и Колян строго, серьезно посмотрел на Витю.

И тот внимательно, точно распутывая Коляна, смотрел на него.

— А в форме тебе все-таки лучше было, — вдруг усмехнулся Витя.

— Заебись, — повторил Колян, но как-то неуверенно и насмешливо. Растерянно, может быть.

— Что ж он тебя в спортивном костюме держит? Как «быка»? Мог бы и поприличнее что купить…

— Я сам так хочу… Классный костюмчик… — И вдруг выдохнул правду:

— Можно мне у тебя остаться?

Витя покосился все-таки с недоверием. Потом опустил глаза, сказал очень тихо:

— Зачем спрашиваешь?

О том, что Леонид бортанул его еще три месяца назад, а остальное все представлялось смешным, несерьезным и последний лавер был богат, но скуп на ласку, Колян не сказал ни слова.

То есть все это было хуевато как-то ему.

— Кофе еще хочешь? — спросил Витя.

— Давай!

Возникла неловкая, волнующая заминка.

Витя плотно встал рядом, между расставленных ног Коляна. Тот вырвал кофейник из рук хозяина и нажал резко ему на плечи…

…Откинувшись на подоконник, Колян закурил. Витя учуял, в рассеянности нашарил пепельницу на столе и взгромоздил ее себе на потное темя. Колян прикололся этим и, матерясь, закинул ноги рабу на его толстые плечи.

 

— Че строчишь?  — Колян подошел сзади и поставил ногу в сапоге Вите на спину. Арестовал.

— Да вот, так себе пишу, — смутился Витюня. — А вы поели?

(Витя по уговору обращался теперь к Коляну на «вы»).

    — Поря-адок, — Колян снял с губы рыбью длинную косточку и положил ее на лысину Витьке. Ласково пошлепал. Затем вдруг передумал, схватил тетрадку. Прочел страницу, усмехаясь, потом заскучал, смачно харкнул в листы и приложил плевок Витьке на лысину.

Тот поежился.

— «Нравится, нравится! В кайф ему…» — подумал Колян про себя и задумался: что бы еще такое сделать? Но вдохновенье не приходило. Он вяло приказал Витьке стащить с него сапоги, лизать потные жесткие ноги с кривоватыми пальцами, с каменными мозолями.

Витька исполнил тотчас, но делал все как-то — показалось Коляну — без прежней радости, без души. «Затосковал слоненок, — подумал Коля. — Надо что-то придумать еще, прикольчик какой-нибудь. Какой же? Какой? Ах, блядь…»

Витя привычно перешел с ног к его хую, а Коля лежал, уставившись в потолок, внимал обыденной ласке, пытался даже дремать под влиянием сытной пищи. Но ласка не укачивала, мешала. Он  уж хотел отогнать Витьку ласковым матерком, но вдруг ярко представил себе Витькин бунт, и что в мгновение ока его раб выкинет его из этой квартиры. На улицу — в прямом смысле ведь, на панель!..

И эта мысль, что Витька, по сути, — хозяин здесь, предстала перед ним во  всей тревожной своей очевидности, предстала впервые. Игра может оборваться в любой момент, и тогда, тогда…

И значит, нужно гнобить эту падаль, но гнобить чутко, чтобы не взбунтовалась. Чтобы не надоело ей…

Но странное дело: Колян не хотел больше гнобить Витька. Он сам чувствовал, что выдыхается, что растерял давно весь свой пыл и теперь лишь куражится машинально. Что Витька рождает в нем совсем другие теперь мечтанья.

— Знаешь, что? — сказал раздумчиво Коля.

Витя поднял лицо от члена. Глаза его жадно сияли.

— Знаешь, что, — повторил Колян еще нерешительно. И вдруг бухнул. — Господин твой хочет  стать на время твоим рабом. Вот, завожу будильник на полчаса. Пока не заверещит — я тебя, как захочешь, поублажаю. Эй, ты усек господскую волю, раб?

Колян двинул коленом Витьку в шею. По ней как раз пробежала судорога.

— Я не хочу, господин, — тихо сказал Витюня.

— Чего-о?! Молча-ать! Выполнять команду!!

Густо, весело матерясь, Колян заставил Витьку притаранить из шкафа рабские причиндалы: собачий ошейник и рваную майку, густо измазанную дерьмом и спермой. Заставил, чтобы Витя его раздел, но сам на себя напялил вонючую тряпку, сам подставился, чтобы Витька застегнул ошейник.

Витька остался в том, в чем и был рабом: в ошметках трусов и рваных калошах на босу ногу.

…Они постояли еще минуту напротив друг друга, избегая смотреть в глаза.

— Ну, погнали! — вздохнул Колян.

Он  первым пошел в туалет и сел возле унитаза на пол. Улыбался, ожидая смущения Витьки, его замешательства. Набрал уже воздуха, чтобы словесно поощрить своего «господина» к действию.

Витя не шел.

— Эй! — Колька свистнул.

Ответа не было.

Коля поднялся, вышел в прихожую.

И здесь нет «раба».

Коля заглянул в комнату. Витька лежал на диване ничком. Плечи его вздрагивали.

— Ты чего? — спросил Коля.

Потом присел рядом, растерянный, изумленный.

Витька схватил его руку, прижал к мокрой своей щеке:

— Не делай так больше! Никогда не делай вот этак!.. — закричал он  в каком-то отчаянье безысходном.

— Да ладно тебе, дурак!..

Снова пальцы Коли во рту у Вити.

Жадно облизывает, сосет.

Коля вздыхает. И странная, путаная тоска заставляет его вдруг глухо заматериться.

 

 «Сегодня ночью мне приснилась Русь. Она была так бескрайня, так безнадежна, — как полка в морге. И такая же стылая. По ней брел одинокий человечек в длинной, тощенькой, как первый снежок, шинели. Шапка сбилась ему на затылок, грубое лицо, обработанное страданием, страхом и безнадегой, было красно от ветра, под носом застыли сопли. Вокруг носились, переплетаясь, полосы злой пороши. Я подлетел к нему на одной из этих полос (такой колючей, юркой) и положил руки ему на грудь. Он смотрел на меня с испугом. Я понял, что он меня ждал, — ждал, быть может, всю жизнь, но боялся признаться в этом. Он и теперь боялся: он только смотрел на меня, как бы не узнавая, и шмыгал носом по-мальчишечьи, — так зайцы, должно быть, шмыгают носом, быстро, испуганно. Ожидая волка? Ах, боже мой…

Я смотрел ему в глаза долго-долго, пока он не стал меня понимать, — не стал понимать, что это, наверно, смерть, обычная на Руси, и что смерти бояться нечего: вот она тихо тебе в зрачки глядит, смотрит и не насмотрится, не наглядится. «Я возьму тебя отсюда, не бойся ты!» — сказал я ему невнятно, так что он даже не разобрал звуков среди воя и пляски белых полос вокруг. Он пытался понять по движению моих губ слова и хмурился, содрогаясь. Я опутал шею ему тонким шарфом метели, он вскрикнул от мгновенной ледяной боли, пронзившей его до пят. (Так кричат птенцы, когда в их сердце вонзает когтищи кошка.)

Но что толку теперь было ему кричать? И мы взмыли в небо.

Он странно затих в моих ледяных объятьях. Он точно прислушивался к чему-то, чего даже не слышал я. Как токи жизни, ее тепло уходят, — уже ушли из него и тихо тукают теплыми ступнями по навсегда невозможной ему легкой, как звон, пыли. Туда, к румяному горизонту, туда, где закат июльский. Туда, где нас никогда не будет. Нам же туда нельзя, нельзя… Нам НЕВОЗМОЖНО лето.

Мы летели над Русью, над этой белою целиной, — летели в каком-то сладком оцепененье. Но не она была нашей целью. Когда начались леса, а после высокие горы, я стал спускаться вниз, вглядываясь в летевшее из-под нас пространство.

Вот, наконец, узкая вдоль быстрой реки лощина. На остатках зеленой травы, на серых камнях лежат рваные трупы. Они убиты уже давно, их не смогли найти; они вздулись и посинели. Сюда, сюда! Вот юный совсем солдат, твой, может быть, ровесник. Помнишь, на призывном ты надавал как-то ему по шее? Смотри, какой он весь оскаленный и без кожи теперь. Он весь обнаженный. Войди же в него, войди! Сквозь ротовую полость, где возится водяная крыса. Спугни же ее, войди! Ты видишь, какие своды? Какая простая, строгая лепка? Как воздвигли здесь все целесообразно и точно гномы! Гномы? Ну да же, ведь гномы лепят ваши судьбы из катышков русской горестной, точно стон, земли. И ты теперь гном, мой милый! Располагайся! Пускай себе крыса догрызает его язык. Для нас всего важнее архитектура. Важнейшее из искусств! Тебе будет так тепло в его черепной коробке… Ты не хочешь? Ты плачешь, дрожишь, не смеешь?

Ну да это же ничего! Пускай же! Ладно… Вот мы спускаемся по лестнице скользкой и винтовой в подбрюшье. Вот гулкий, пыльный склеп паха, из которого злые люди навсегда извлекли мечту. Смотри, кто там сидит на троне? Он черный? Он молодой? Он в человечьей, измаранной кровью коже? Два фалла, точно рога, торчат из черепа у него, а череп едва прикрыт густой львиной гривой. Ты страшишься его? Не бойся же, мальчик мой! Поклонись ему: это ведь Властитель и Божество убогости горькой нашей. А грива у него не льва, а девушки: он и ее когда-то, глумясь, замучил. Не бойся! Ты ведь солдат…

Он послушно падает на колени и ползет к кирзовым голенищам страшного существа. Целует их трепетно, нежно, превращаясь в кусочки дерьма неслышно.

И в этом его спасенье!

Приехавшие чеченцы сжигают труп.

Останки прикроет гордая земля горного Дагестана. И нежномясые фраеры из ПАСЭ увидят здесь лишь живописные отроги сказочного Эльбруса».

 «Как странно! Он принес мне цветы. Зачем?..»

«Хуй мой тянется через всю страну. Ледяная пустыня, страна-путана, бездарный народ. Алкоголики какие-то вялыми хуями об меня трутся. Нет радости. Нет мечты. Он снова, опять НАПИЛСЯ…»

— Чокнутый! Ебанутый! — Колян выронил тетрадку с записями Виктора.

Еще не топили, воздух в квартире стоял сырой, холодный и такой плотный, что по углам, казалось, становился сизым.

Колян налил себе еще, но пить не стал. Долго смотрел сквозь медово-тяжелую жидкость на комнату. Разобрать было почти ничего невозможно, все терялось в уютной густой темноте. Ему вспомнилось вдруг то, как они с Витькой в начале сентября выехали на дачу. После дождей выглянуло солнце, установились ровные, теплые дни. С Витькой что-то, наверно, тогда уже приключалось неладное: они с Коляном вырыли глубокую узкую яму в углу сада, поставили сверху над ней стул без сиденья. Витька налил воды в эту канаву и  ухнул в красноватое это месиво. Он умолял Коляна сидеть на стуле, он ласкал его из ямы и ртом, и руками. Колька кончил  четыре раза. Опростался туда же. На ночь он ушел в дом, Витька остался в яме. Утром Колян вышел из дома. Витя, скукожась, сидел на краю ямы. Его бил озноб утренника. Колян открыл рот, чтобы обматерить его, как всегда, с утра. Но вместо этого схватил Витюню в охапку и сполз в холодное месиво с ним. Он сам не понимал, что  такое с ним происходит. Колька мял это толстое тело, душил и трепал его, то ли грея, то ли лаская, то ли пытаясь затерзать вконец. Он вбивал в него без смазки, охая и громко чавкая чреслами по грязи. Потом, кончив, пополз вдруг вниз, туда. Витька задергался весь, заныл. Колька не отставал и вылизывал следы своего паскудства истово и свирепо. Он хохотал, матюкался, он ласковый был и все думал, что это же ведь игра, игра. Все в кайф, ребята! Витя вдруг замер. Колька поднял глаза и вздрогнул. Витька смотрел на него горестно, удрученно. С презрением он смотрел.

 

Первое время, оставшись один, Колян пустился вовсю, удивляя Серегу своим размахом. Это продолжалось примерно месяц. Что после стало с Коляном, Серега не понимал. Яркий Антон порывался, было, захватить Коляна снова. Что-то такое играло в Антоне: захотелось опять ржаного, что ль? Но Колян не поддался. Потрахался равнодушно, сонно и отвалил в свою берлогу.

Серый завидовал Коле: уже своя крыша, блин! А сам сидит, как сыч, ни к нему придти, ни привести никого, ни самого никуда вытащить не удается. Антон все валил на осень, на депрессуху, на то, что Колян малость, наверно, псих.

Короче, Антону все это надоело страшно. А Серый все как-то помнил краешком о Коляне. Может, рассчитывал жить вместе, в одной квартире? Или его жалел?

Впрочем, жизнь у Сереги теперь была такая пестрая, шебутная, что о Коле он вспоминал все реже.

Однажды все-таки вытащил его в «Самоволку».

 

…Они сидели в маленьком белом подвальчике, лиловый натужный свет горел слишком резко, рвался в глаза, бил по нервам. Вокруг не было никого. Юный халдей в камуфляжной форме принес уже пятую кружку Коле и внимательно, искоса наблюдал за ним.

— До тебя докапывается, наверно… — усмехнулся Серый. — А че? Мальчик-то ничего. Щупловат малость. Но на отсос сгодится.

        — Кто кому сосать будет? — буркнул Колян как-то странно, и его локоть соскользнул со стола. Он потерял на миг равновесие. Серый ринулся поддержать. Но Коля упорно, упрямо — зло почти — установил локоть на столешнице, въехав в вазочку с миндалем.

— Ну ты и надрался, парень! — покачал головой Серега.

— Я спр-аши-аю: КТО КОМУ СОСАТЬ БУДЕТ? — повторил Колян.

— Он — тебе, дурень, — развел руками Серега.

— А этого ты не хошь? — Колян выставил вперед крупный кукиш и снова чуть не упал со стула.

Серый пожал плечами: дескать, хозяин — барин.

Колян вдруг сжал голову ладонями и яростно, глухо заматерился.

— Ладно, посиди без меня немного… — Серега полез, было, из-за стола.

— Куда-а? — по-сержантски властно гаркнул Коля и ухватил Серого за рукав.

В дверях возникли официант и коренастый охранник.

— Все путем, пацаны! — Серега уже проклинал себя и Коляна. — Упился, но протрезвеет.

— Глупостей не наделает? – строго спросил охранник.

Коренастый приятный мужик с ершиком пегих волос, с рожей биткой. «Эх, неплохой», — подумал Серый почти машинально и доверительно произнес:

— Не боись, командир: это он сначала такой резвый. В случай чего, я его сам посажу на жопу. А так он сейчас уснет, наверно.

Официант вздохнул.

— Сейчас, сейчас! Отолью, расплатимся и уходим, — про себя Серега покрыл Колю семиэтажно.

В сортире здесь, как всегда, была пропасть пидовок. Они заигрывали с Серегой, тот отбрехивался. Все кабинки были заняты, бог знает с какою целью.

Он пристроился к писсуару в дальнем углу. Встал, чтобы не видно было.

Вдруг от дверей раздались крики, веселый блудливый смех.

Серега оглянулся. В сортир ввалился Колян. Багровый, потный, он был страшен. Член его торчал из ширинки косо.

— Кто хлебнет! Кто хлебнет, пидарасы, я спрашиваю?! — орал он.

Мощная струя густо-желтого цвета рванулась в воздух, упала на пол. Пидовки с визгом бросились наутек. Колян водил своим шлангом вокруг себя, точно шарил путь от каких-то мин. Он увидел Серегу и стал продвигаться к нему, шатаясь и не переставая упорно ссать.

— «Сука, бля!» — чертыхнулся Серый.

Он повернулся, выставив вперед свою мучительно долгую, застоявшуюся струю:

— Не подходи!!

— Ах, ты так? — Коля вдруг переменился в лице. Оно стало каким-то плаксивым, детским и беззащитным. — Ты так, значит, так? Ага?..

Он вдруг упал на колени и поволокся к остолбеневшему другу, широко раскрыв рот.

В дверях набившиеся в сортир пидовки визжали от ужаса. Такое не увидишь за просто так: амбал хлещет ссаки другого «в принципе натурала»!

Колян все полз, широко, как в плаче, разевая белозубый рот.

Серега отвернулся, сбросил остатки мочи и со стоном стыда за себя и друга вжался лицом в холодный и скользкий кафель.

КОНЕЦ.


осень 2001 © Валерий Бондаренко. 

Все права защищены.
Перепечатка и публикация разрешается только с согласия Автора.

Текст впервые опубликован на сайте COMUFLAGE@КОМУФЛЯЖ,
и выложен здесь с согласия автора.

Ваше мнение и отзывы Вы можете послать автору рассказа: cyberbond@rambler.ru

 

ГОСТЕВАЯ КНИГА  И ФОРУМ САЙТА "COMUFLAGE @ КОМУФЛЯЖ"