СЕРГЕЙ ПАРАМОНОВ

"ОГНИ МЕГАПОЛИСА"

1, 2, 3, 4, 5

(разбиение рассказа на части - условно)

Поначалу разгадка казалась понятной до обыденности: это игра в недозволенное! В этом мире бывает всякое, а в Москве, он слышал, возможно даже и такое. Лукавые тайны столичных нравов испокон плутали по прочим градам и весям, будоража незыблемое целомудрие провинций. Но Чижов не предполагал, что когда-нибудь это случится с ним самим… Он непроизвольно дотронулся до беспомощных плечиков Вадима, словно в растерянности опёрся на них, и уже не смог отдёрнуть руки: пальцы манили мокрые тёмные напластования волос на голове, но ладони не решались погладить их, медлили и немели… Ну и ну!.. Чёрт бы побрал эту увольнительную и всю Москву целиком!.. Так вот значит, какая дружба тщательно месилась на «Агдаме»!.. — голая парочка в мужском душе в вымершей общаге, и в ней он, Чижов, стоит себе, как ни в чём не бывало! Ну да… ритуал скрепления дружеских уз — как клятва на крови. Клятвы в нежном возрасте — всегда сокровенный избыток чувств и бунт гормонов, винцо для смазки… Эх, Вадик, Вадик…

Но ты-то, мудрый вояка Чижов, что себе позволяешь? Разомлел, как девица у самовара после бани. Ну не идиот ли?!

Нельзя сказать, что мозги у ефрейтора Чижова были набекрень или в воспитании были существенные пробелы. Но расклад задним умом логики событий доказывал необратимость происшедшего, уничтожительную его предопределённость. Запах смерти пьянит, как тёплое вино. Всепожирающий огонь скопленной жажды вырвался из сосудов и безумной стихией вылизывал остатки рассудка. И где-то там, внутри, колыхалось растущее светлое зарево, новое, властное, манящее…

Вадим медленно поднялся с кафельного пола.

— Ты хоть понял, что ты сделал? — глухо спросил Чижов.

И вместо повинного, блуждающего взгляда натолкнулся на твёрдый и даже вызывающий.

— Я тебя совратил, — просто доложил Вадим.

— Рад? — вздохнул Генка. — Ну ты и дурень! Спятил совсем? Чё лыбишься, а?!

— Не смотри так, у тебя не получается быть злым.

— Чего ж теперь злиться… — по-житейски рассудил Генка. — Теперь уж: злись-не-злись…

— Вот именно. По крайней мере ты получил удовольствие, — сказал Вадим, доверчиво улыбнувшись.

— Ловко ты живёшь. По виду и не подумаешь. Всегда так?

— Как?

— Улица, знакомство, вино, душ… — Генка осёкся. — Да иди ты к чёрту, сам понимаешь как!

— Ой, как нас задело, как мы переживаем по утраченной невинности, как нам стыдно, как мы опростоволосились, потеряли бдительность…

— Празднуй, чего уж, — разрешил Генка. — Думаешь, я побегу от тебя со всех ног? Не побегу, не дождёшься. Думаешь, боюсь? Не боюсь. Ты сделал своё тёмное дело? Сделал. Радуйся. Празднуй давай!.. Можешь сплясать даже, прямо здесь. Что ж стоишь-то? Пляши!..

Вадим смотрел уже заинтересованно. Видимо, это было для него ново. И даже более чем втайне желанно, сильнее чем вдруг.

— Может… отпразднуем вместе? — утратив твёрдость, произнёс Вадим. — С твоего горя или с моей радости, а повод выпить теперь есть.

— Сначала, может, всё же оденемся? — саркастически предложил Чижов. И снова открыл кран душевой, чтоб смыть с себя остатки «позора».

В этом новом для себя качестве он ещё не обжился и поэтому говорил лишь бы говорить. Ему казалось, что молчание окончательно запутает его, ввергнет в зависимость от дурацкой этой ситуации, хозяином которой уж себя он, во всяком случае, не чувствовал.

Впрочем, ситуация была скорее непознанная, чем нелепая. Как тут ориентироваться? Как себя вести? Что знал о любви и чувствах вообще ефрейтор Чижов? В свои девятнадцать лет — почти ничего. Прежние устои рушились, как гнилые подпорки сарая, внутренний мир ефрейтора Чижова был напрочь поколеблен. А внешний оказался лжив и лицемерен, как кривое зеркало. Сила внезапного опыта и власть потрясения перевесили всё прежнее, что и состояло-то из жалких крупиц. Генка действительно был до сих пор девственником, по-настоящему он даже не дружил ни с кем до армии. Но были же какие-то догмы, из чего-то складывалось его мировоззрение, взгляд хотя и мальчика, но и мужа!.. Только от этих конструкций, кажется, теперь не осталось и камня на камне — бывают же такие прицельные удары судьбы! Как если б не позаботились о его, Генкином, нравственном здоровье все поколения предков, по крайней мере от рождества Христова. Всё, что они строили-строили для него и в нём, со всей мастеровитостью знатоков своего серьёзного дела, рухнуло от лёгкого прикосновения сопляка-недоростка, скользнувшего губами за чертой векового запрета, и всё… И не стало прежнего мира. Есть на чём мозги свихнуть…

Одевался Чижов, наверное, суетнее, чем надо, пребывая уже под неотступным наблюдением Вадима. Чем больше в человеке детства, тем порой невыносимее умеет он смотреть. И выражение лица тут не имеет значения, потому что так из глубины смотрит на тебя другая, непроницаемая душа. И тут уж воистину не по себе.

Роль лабораторного кролика не добавляла Генке уюта. Даже лишние секунды нахождения в этом проклятом душе, свидетеле его падения, давили гнётом, гнавшим кровь к лицу.

И всё же Генка не умер. Ни со стыда, ни со страха, ни от самого себя… Видно, душа способна принять любую ношу. Возможно, вопрос «что ты наделал?» ефрейтор Чижов элементарно переадресовывал от себя, в порыве самозащиты. Оплошав однажды, иммунитет тешит самолюбие невинностью. Генкина роль подвергшегося чужим проискам его и спасала: его подсидели, вот как мужики в деревне подсиживают лису, повадившуюся таскать кур… Но он-то тут при чём! Он не рыл подкоп, предвкушая добычу, он — случайная жертва. Клюнул на приманку, на приветливость и смазливую рожицу… его просчитали и купили. А что, разве нет?! За бутылку «Агдама», за возможность посидеть по-дружески в цивильной обстановке, дома после осточертевшей казармы, за его же Генкину безграничную доверчивость. И его измызганная солдатская душа отдалась Вадику безраздельно, втекла в красивые непорочные глаза, смотревшие так лишь затем, чтоб жульнически завладеть самым Генкиным сокровенным, чем он дорожил и что берёг пуще глаза целых девятнадцать лет своей молодой холостяцкой жизни.

Всё усугубляло то, что не похож был Вадик на расчетливого негодяя и жулика, на классического совратителя — весовые категории всё же слишком разные, кто кого совращать-то был должен по идее?.. Да и канва событий не укладывалась в классическую схему хитрого и коварного плана. Алкогольная импровизация на почве подростковой гиперсексуальности. Вожделеющий шкет-салапет и причинно голодный служивый схлестнулись — да так и совокупились ненароком. Отчего и происходит, собственно, слово «случай»! Гуляния в столичных скверах — надо б помнить — чреваты в одиночку. Чижов тогда, сидя на скамейке, почему-то вдруг забыл, что это Москва, огромная клоака, средоточие интеллекта, роскоши, культуры и взращённых ими пороков. Москва — третий Рим, столица ста с лишним народов, мать земель и светоч мира, кровная сестра всех столиц, магнит отверженных и боль зубовная держателей морали. Это-то Чижов забыл. И его тут же и «сняли» — подобрали, как обронённый кошелёк, который не надо было даже вытаскивать. Он, Чижов, — счастливая находка, блеснувшая в дорожной столичной пыли…

В Генке теперь сошлось всё: и нестерпимая эта ноющая нега впереди, с мокрой макушкой жертвенно припавшего Вадима, и невесомое падение в жаркую яму под нервную капель из душевого рожка, и озноб на спине под многоглавым взглядом с презрительно-выкоробленной гримасой общественного мнения на сей счет… И мгновенное разрешение нашли все его смутные чаянья, томленья души и плоти, баламутящий кровь гольфстримы и обитое по ночам одеяло, и сумятица его юношеских, кротко-пугливых и неоформленных снов. Среди вселенского молчания, разреженного богатырским храпом и отдельно звучащим пердежом сослуживцев, ефрейтору Чижову снилась неуставная эротика, бывало что и в лице злорадно онанирующего сержанта Ивантеева. При этом на «дедовской морде» того были укор и превосходство, а сам он кривился зеркалом внутренних позывов Чижова, как завзятый провокатор. Что исподволь и регулярно взращивало в Генке неимоверное страдание.

С безумной по отчаянью выходкой Вадима морально правильный облик Генки Чижова потерпел катастрофу фатального масштаба. Он мог бы внушить себе, конечно, что в нём победил некий зов жизни, тот неизбежный миг человеческой весны, когда в движение приходят все соки, струясь из прогретых пор сладко и обильно, когда под натиском свободы трещат и лопаются набухшие почки, и вдруг повсеместно, повсеречно и всюдупарково, беспредельно окрест выстреливает наружу молодая пахучая зелень в нежной опушке и девственной новизне бутонов. Но Генка думал, что это происходит как-то потаённо, сокрыто: проснёшься однажды, а на дворе — лето. Перемена временных декораций природы всегда как сюрприз: раз — и грачи прилетели, раз — и белым бело! А при плавном переходе — глаз привыкает, и нет чуда. И кто бы мог подумать, что в первый раз в жизни увиденный, едва оперившийся птенец глумливым саморазоблачением возьмёт и подарит Генке — на пороге зимы — исполненный отчаянного бунта, опьяняющий, пахучий и светоносный апрель.

Поэтому ефрейтор Чижов, круто посрамивший всю Красную Армию, находящийся невесть где, при полном отсутствии доверенной ему государственной амуниции, не нашёл ничего лучшего, как высмеять собственное положение. С лопоухого дурачка известно какой спрос! Будь Чижов бабой, он должен бы схватиться за голову и огласить округу самоизобличающим причетом: «Ой, что ж я, окаянная, наделала?..» И старшина Онищук констатировал бы хладнокровно и отстранённо, с высоты незапятнанного мужского достоинства: «Ну, зараз ты, Чыжов, сказывся досконально. Як ты був чи рыба чи мясо так к тому сучьему племени и прибився зовсим. Усё законо-мэрно». Но Гена Чижов был Гена Чижов, а старшина Онищук на счастье телепатией не страдал, что позволяло ему по крайней мере спать спокойно, не ведая и половины того, чем промышляет в его, Онищука, отсутствие вверенный ему личный состав.

Смятение подобных чувств, кажется, не сильно волновало Вадима. Пока Чижов пребывал в отличном от реального временном режиме, фильтруя сквозь себя непознаваемые бездны, тот наблюдал его обычные человеческие телодвижения — возможно, и страстно желая заглянуть в Чижовскую душу, но не имея такой возможности. И он лишь сомнамбулически вбирал спиной холод кафеля, цвета его страсти, и казался в этой позе ещё меньше и беззащитнее.

Генке было даже неловко смотреть на это смиренное создание. Он оделся и не знал, уходить ему или нет. Никогда ему не приходилось так мучительно принимать решение.

— Ты зря усложняешь всё, — тихо произнёс Вадим. — Можно подумать, я открыл тебе Америку.

— Я не усложняю.

— Я же вижу. Только учти, розовые очки иногда портят зрение. Лучше принимать всё как есть. Мы — люди, зачем заблуждаться? Или ты выше этого?

Генка промолчал.

— Я бы мог тебе всё объяснить, — продолжал Вадим, — Если время позволяет, конечно…

— Можешь успокоиться, я уже часа полтора как в самоволке, — констатировал Чижов.

— Извини, — сказал Вадим.

— Да не за что.

— Ты хочешь меня выслушать или мы так и будем общаться, как глухой со слепым? — не выдержал Чижовского тона Вадим.

— Только давай не здесь, — устало сказал Чижов и вдруг выругался вопреки настроению: — Водевиль, бля, какой-то!.. Сука…

Он понял, со всей очевидностью, что эта ночь будет длинной. Очень длинной. И её придется пережить, ещё не ведая всех потерь. Без бутылки тут и делать нечего. Семь бед — один ответ, вынужден был сказать себе Генка и приготовился ко всему: то ли героически, то ли обречённо… Он брал реванш.

Время хмельных посиделок давно утратило формы, да и хмель присутствовал скорее символически: монолог Вадима не подкрепил бы ни один кошелёк, тем паче из малоимущего кармана. И всё же не совсем «насухо» общаться было проще.

Вадим развенчивал общественные догмы, уничтожая всю оппозицию в Генкином лице:

— Думаешь, мой поступок — опущение? Ненавижу зоновскую мораль! Законы стаи. Всюду эти законы стаи. Вот они где!.. — он постучал себя ребром ладони по горлу.

— Отстань, — спокойно сказал Генка. — Есть законы природы, их надо признавать.

— Я-то признаю. Только зачем оспаривать то, что объективно существует тысячи лет. Любовь — это когда человек нравится другому человеку, а вовсе не когда мужчина — женщине. Всё же очень просто, всё естественно. Но почему тогда надо видеть в этом безобразное? Ну скажи?

— Не знаю. Скажи ты.

— Сам себя унизить не может никто. Если я что-то делаю, то уже не считаю это унизительным. Это добровольный жест. Хотя потом, может, и буду раскаиваться. Многое зависит от степени доверия. А ты это доверие у меня вызвал. Я вообще не понимаю, о чём тут можно рассуждать? Я трахнулся с человеком, который мне нравится. Это ужасно, да? Но я вот так выражаю свою любовь! И сделал это честно, не таясь! И думай обо мне что хочешь…

— Я тебя не осуждаю. Но хотя бы предупреждать надо.

— А если это порыв, импровизация? Ведь речь идёт о чувствах!

— Ну, тогда… — Генка подлил в оба стакана вина.

— Я совсем тебе не нравлюсь? — тихо спросил Вадим.

— Нравишься. Но не так, как ты решил, — уточнил Генка.

— Ты просто не знаешь такой формы отношений…

— Уже знаю.

— Ты не то знаешь. У тебя сейчас каша в голове. То что напела тебе народная молва, то ты и знаешь. А чтоб хоть раз самому подумать, а не позволять каждому знатоку испражнять свои мнения на твои мозги. Черепная коробка — не ночной горшок.

— Верь не верь, но у меня как-то не было такой потребности. Если б была, то я бы подумал.

— Дурацкий спор, — Вадик выпил. Генка тоже выпил.

— Споришь ты, только непонятно с кем.

— И вино не пьётся ни черта! Гадость какая-то…

— Согласен, — усмехнулся Чижов. — Другого нет.

— Да, другого нет, — философски отозвался Вадим.

Прозвучало двусмысленно.

— Понимаешь, нас немало и мы такие. И никто не виноват, что мы с тобой сошлись за этим столом, — сказал Вадим.

— А так вы полните свои ряды, — без упрёка резюмировал Генка.

Вадим глянул на него с печалью пророка.

— Ряды… Какие там ряды…

— Ну, может быть, не ряды, а… А что мешает вам друг с другом… ну это, упражняться? И не знал бы никто, и без проблем.

— Замыкаться — значит признать своё изгойство. Изоляция тоже уничтожает.

— А если воздерживаться?

— Слушай, ну ты хоть немного-то соображай, — разозлился Вадим. — Мы же живые люди, такие же как и ты. И что, тогда, по-твоему, и без еды можно прожить, и без воды, и вообще рот нитками зашить, а с ним и жопу! На хрена эти биологические опыты?!..

— Да я так просто сказал, — смутился Генка. — Чё ты завёлся-то?..

Вадим пристально и насмешливо посмотрел на Чижова:

— Что-то ты тоже не очень воздержался. Я руки тебе не вязал.

Крыть Генке было нечем.

— Жизнь не малина, согласен, — продолжал Вадим, — но она жизнь. И даже с запахом клубнички порой. Ты вот — сладенький мальчик, а я — жуткий сладкоежка. Уж мимо не пройду, не обессудь.

Чижов не обессудил.

— И как ты крутишься? А если кто по морде? Люди ж разные. Это же как в тёмном лесу жить…

— Конечно, за бугром проще, там целая индустрия Свободы, хотя и там дерьма хватает — и на мозги, и вообще. Оно же не тонет. А у нас вольный промысел поневоле. Всё на дилетантском уровне и в условиях постоянного риска. Underground.

— Чего? — не понял Чижов.

— Дети подземелья, говорю.

— А, Короленко написал, — вспомнил Чижов школьную программу. — Читал. Помню.

Вадим снисходительно улыбнулся. Принялся полоскать вино в стакане.

— Я никого не принуждаю, но как-то я должен жить. Иногда — вот так. Найти постоянного парня почти нереально. Мы сами не умеем вырабатывать в себе чувство постоянства, потому что не имеем ни института брака, ни даже печати в паспорте, ни семейного очага. Везде одни только запреты. Как будто запретом можно повернуть нас вспять и насильно учредить в категорию «как все». Мудрый Черчилль когда-то сказал: «В Российском государстве почти всё запрещено, а что разрешено, то строго обязательно». Эти слова, кстати, произнёс человек, который сам признался, что имел на заре своей жизни однополый контакт. И что — разве он утратил что-то в себе после этого? Растерялся? Опустился? Сошёл с ума? Наоборот — открыл, приобрёл, поумнел, если хочешь!.. А у нас? Кто ж из нас, неугодных, вытерпит такое «дамоклово постоянство» под вечными запретами отовсюду, куда ни сунься? Выбор ограничен, а люди ещё ограниченнее… За кордоном уже давно празднуют и серебряные, и золотые однополые свадьбы — а мы до сих пор живём как дворовые псы: познакомились — потрахались — разбежались. А я не хочу так жить, мне противно быть однодневной подстилкой. У меня, наверное, требования повышенные. К тому же постоянная эрекция — в силу возраста.

— Тогда дрочи, — сказал Генка. — Так все делают. У нас в части тоже публичного дома нет и баб на самосвалах не привозят. Два года! — потряс пальцами Чижов.

— Ну и что? Бром пьёте с чаем?

— Сказки, — поморщился Генка. — Или сказки, или он не действует.

— И на соседа по койке не тянет? Или там у вас один страшнее другого? По тебе не скажешь, — усмехнулся Вадим.

— Не тянет. Меня лично — нет. Такие мы извращенцы, — вяло улыбнулся Чижов.

— А кто же вы? Мазохисты.

— Ну, а ты?

— Я хотя бы ищу, рискую, а не занимаюсь мазохизмом сам с собой.

— Ну и в каких же местах ты промышляешь? В том скверике, что ли?

— Можно на Китай-город или в Сашкин садик наведаться, можно у минетно-пидаристического дрочилища имени братьев Гнусиных попастись… Или «Лошадь при поллюции» навестить. Да и общественных туалетов навалом, на крайняк. Но у Политеха и у Сашки лажа полнейшая, одни и те же сифилитические хари и геморройные жопы, из которых перезрелая капуста лезет, в Гнесинке и Консерватории — бомонд, свои «консервы», свой «Версаль», а в толчках одна программа круглый год — максимально-горькая пьеса «На дне». Да и на ремонт нарваться как два пальца обсосать. А это уже не «Поем Я Из Таза» и не «Римским Корпусом В Снегу Рачком», где «С Подружками За Яйцами Ходили»…

Из всего сказанного Генка не понял и половины, но суть уловил. «Не фонтан», плохо то есть живущим на дне детям подземелья. Как у Короленко.

— По-твоему это всё же нормально? — осторожно спросил он Вадима.

— Что? Что в одном месте — геморрой, а в другом — ремонт?

— Раз ремонт — можно там, где открыто, — простодушно посоветовал Чижов.

— Это не тот ремонт, когда маляры и штукатуры. Это когда морду штукатурят впятером!

— Бьют?

— Ага. И грабят. А иногда и насилуют. Не брезгуют — борцы за идею.

— Во дела! Детектив прямо.

— Агата Кристи, — съязвил Вадим.

— Не малина, понимаю, — задумался Генка. — И скажи, зачем она нужна, такая любовь?

— Ты б сходил со мной раз «на плешку» и не такое б увидел.

— Какую ещё «плешку»?

— Где мы собираемся, толпами, по вечерам.

— Тьфу!.. Да я бы и под прицелом не пошёл! А вообще интересно, наверное, посмотреть… Как в Цирк сходить, только бесплатно… Или у вас там платный вход?

— Ага. Платный. Бабушки отечественной педерастии там снуют нынче при тугих кошельках. И с оповестительными лозунгами, мол, мужчина есть мужчина до первого мужчины… Им-то легко так рассуждать. У них кошелёк доверху набит, аж трещит от тяжести. А таким вот, как я, приходится зрелищами довольствоваться или быть жертвами ихних, бабушкиных абортов. А за себя-то ты не боись — там круговая порука: ты им — целку, они тебе — money-money… Резинку трусиков твоих кокетливо оттянут и баксы туда вложат: благодарствую, дескать, приходите ещё, мы вам и поболее дадим… Что, заинтриговал? Уже захотелось, да?!. Я могу тебе этакий Цирк организовать, если хочешь…

— Да пошёл ты… Нужны мне ваши грязные баксы… Я не из таких, если ты успел заметить.

— Вот видишь, целый пласт нашей светлой действительности проходит мимо тебя, — пафосно сказал Вадим, пронзительно глядя Чижову прямо в глаза.

— Мимо меня много чего прошло. И кого, как я теперь догадываюсь, — заметил Чижов.

— Наверстаешь, если пожелаешь, — успокоил Вадим. — Наши тусовки, должен сказать, — коллекция уникумов! Такого нигде не увидишь. Этакие барсики выгуливаются, этакие доны Педро!.. Колокольчики с вызвоном, трепетные виртуозы всея Москвы. Такие «пёрлы» услышишь, такие апассионарии обхаживать будут… Это называется — «кадрёж». Или «мандёж» — ежели друг другу-то да о своих похождениях, половины которых сроду и не было. Троглодиты! Халифы! Забредший романтик там — находка, объект усиленной заботы. А с виду ты вовсе не straight, ты — pliable, податливый. Ходики от лоска одного забегают у многих: и нижний этаж предложат, и к Сандуновичу-Банченко на чаёк, и в Роттердам через Попенгаген… и в «Задко»… Фирма «Bel Ami», одним словом, Кадино при такой сразу отдыхает… Да, кстати, и член у тебя вообще обалденный, наши девки от одного лишь вида обспускаются — а желающие почмызгать или «Паганини» с извечной тоской о первоклассной «скрипке» обдрочатся, если осчастливишь — дашь хотя бы подержаться… А нарвёшься на лекальщика, так и журчать не надо: испанские страсти, считай, обеспечены. После двух последних цифр твоего «телефона» из желающих «выскочить замуж» очередь выстроится, свежатинку там обожают, а уж особенно натуральную, типа тебя. И сагу споют, и сдрочито-вышитым изделием одарят, и от качки «девятый вал Айвазовского» заштормит. Замандят — и не пикнешь, они — девки-профессионалки, ни одна баба из французской публички тебя так не отминетит, как наши «честные, работящие, пропидованные девушки», и сперматозоидного взгляда даже не понадобится, и накладных сисек-писек. Главное — гранде, гранде — сила, бог и царь на версальском балу…

1, 2, 3, 4, 5 *

* Разбиение рассказа на части - условно

2000 © Сергей Парамонов. 

Все права защищены.
Перепечатка и публикация разрешается только с согласия Автора.

Текст в специальной редакции для сайта COMUFLAGE@КОМУФЛЯЖ,
и выложен здесь с согласия автора.

E-Mail: Сергей Парамонов

ГОСТЕВАЯ КНИГА  И ФОРУМ САЙТА "COMUFLAGE @ КОМУФЛЯЖ"